Жан Ануй - Дикарка

Тереза устало прижимается лбом к оконному стеклу.

Ну, ясное дело. Ты считаешь своего отца дураком. Тогда потрудись, пожалуйста, объяснить этому дураку одну вещь, которую он никак не возьмет в толк. Я вот о чем. Ты, стало быть, меня стыдишься, — так ведь? Ладно, не стану сей час распространяться о том, насколько это несправедливо незаслуженно и обидно: пусть так — ты меня стыдишься Кстати сказать, сегодня с самого утра ты каждую минуту тычешь мне этим в глаза. «Не взламывай погребец!» А ведь ть могла сказать: «не пытайся открыть» или в крайнем случае «не сломай замок», а ты как бы невзначай выбрала самое непотребное выражение, но — замнем… Итак, «не взламывай погребец», «не шарь по шкафам», «оставь другим сигары» «посмотри, какие у тебя грязные ногти», «ты весь в перхоти, почистись» и так далее и тому подобное. А все артисты, замечу в скобках, всегда в перхоти. Такая уж это штука, нет от нее надежного средства. Стало быть, ты меня стыдишься. Ладно. Ты всегда корила меня за грязные ногти, за перхоть. Ты дурная дочь. Это для меня не новость. Для того, кто произвел тебя на свет, твое теперешнее поведение глубоко оскорбительно, но оно его не удивляет. Но вот что странно. Сколько мы здесь дней, дочурка? Не хочешь отвечать? Воля твоя, я сам тебе отвечу: вот уже шесть дней — дважды три — шесть, — как мы приехали. И выходит, что первые пять дней нашего пребывания здесь ты меня не стыдилась. Ты мне возразишь, что я не каждый день заставляю тебя стыдиться. Но я тебе отвечу, цыпочка, как на духу. Если в какой-то момент мое поведение могло заставить тебя стыдиться — так было, да простит меня бог, в первые два-три дня нашего пребывания здесь. Да, признаюсь тебе, в первые дни я был ослеплен. Роскошные пиршества, вот эти кресла, сигары — сколько душе угодно, коньяк, который подают каждый день, что там говорить… (Вздыхает, поглядывая на погребец.) Словом, за первым обедом — ладно уж, скажу все как есть — я был не на высоте. Съел пять порций шоколадного крема… Уронил анчоус в свой стакан… Рыгал… Между нами говоря, все это не так уж страшно. При каждой своей оплошности я отпускал какую-нибудь шуточку и с честью выходил из положения. Но в общем в тот день — видишь, твой старый отец смиренно в этом признается — я мог дать тебе некоторый повод стыдиться меня.

Тереза.Не трать слов попусту, я стыдилась.

Тард.Ага, стыдилась! Допустим! Ну, а как ты вела себя во время этого обеда? Хохотала во все горло над каждым моим промахом. Это ты громогласно подстрекала меня, привлекая ко мне всеобщее внимание, взять пятую порцию шоколадного крема. Мало того, ты пыталась ввести меня в заблуждение насчет мисочки с теплой водой, которую нам подали в конце обеда. Не вмешайся твой жених, ты заставила бы меня выпить эту воду, гадкая девчонка, а до этого по твоему наущению я съел лимон с кожурой. А когда на меня напала злосчастная отрыжка, твой жених — он человек воспитанный — отвернулся, а ты расхохоталась, стала хлопать в ладоши и закричала: «На здоровье, папа!» Что, разве ты не кричала: «На здоровье, папа!»?

Тереза (устало). Кричала.

Тард. А в гостиной, пользуясь понятной слабостью старика, которому жизнь всегда во всем отказывала, разве не ты заставила меня взять четыре сигары? И разве не ты налила мне подряд семь рюмок коньяку и подпоила меня, как подпаивают мидинетку, чтобы она болтала невесть что?.. Ясное дело, я и болтал невесть что… Меня стоит подпоить, из меня песенки так и льются… И однако… Песенка песенке рознь. Если бы ты меня не подзуживала, я, может быть, спел бы «Когда белеет вишни цвет». Куда там! Ты потребовала, чтобы я спел фривольные куплеты, и все для того, чтобы мне пришлось делать непристойные телодвижения! А сама покатывалась с хохоту. Мне даже вспомнить об этом стыдно. Что, разве этого не было в первый день?

Тереза.Было, папа.

Тард.А сегодня ты меня попрекаешь из-за каждого пустяка. Согласись, что одно противоречит другому.

Тереза.Да, папа.

Тард.Тогда объясни мне, пожалуйста, что значит эта внезапная перемена?

Тереза.Я отвечу тебе так, как ты учил меня, когда я была ребенком: «Если тебя спросят, отвечай, что не знаешь».

Тард (с горечью). Очень остроумно. Только я уже не ребенок. Если меня спросят, я покраснею и отвечу: «Я — отец, который не пользуется доверием своей дочери».

Экономка вносит кофе.

Экономка.Хозяин приносит свои извинения мадемуазель, он задержится еще на несколько минут. Он очень просит мадемуазель и вас, мсье, начать пить кофе, не дожидаясь его и господина Гартмана.

Тард (окликает ее). Скажите, мадам, этот погребец заперт?

Экономка.Нот, мсье, его никогда не запирают. (Открывает погребец.)

Тард (Терезе). Вот видишь! (С обворожительной улыбкой.) Тысяча благодарностей, мадам.

Экономка.Не стоит, мсье.

Тард.Вы очень любезны, мадам.

Экономка уходит.

( Решительными шагами направляется к погребцу и вынимает из него бутылки.) Мне — финьшампань, а тебе что, цыпочка?

Тереза.Ничего.

Тард.Я налью себе глоток арманьяка. Интересно сравнить его с финьшампанем. (Наполняет вторую рюмку.) До самого краешка, как ты любишь. (Пьет, удобно расположившись в кресле.) Положа руку на сердце, дочурка, я должен сделать тебе одно признание. Я многое обдумал за эти шесть дней. Ну так вот, я нехорошо поступил в тот раз, когда хотел подбить твоего жениха выступить в этой жалкой забегаловке папаши Лебонза, а самому заработать на этом сотню-другую… (Опорожнив рюмку, отставляет ее). Ладно уж, выложу тебе все до конца! Я даже подумываю, не вернуть ли ему часть денег, что он мне ссудил.

Тереза.Ты сошел с ума?

Тард.Нет… Не сошел. Но странная штука. В этом доме, бок о бок с ним, на меня словно что-то нашло… Он такой щедрый, так беззаботен в материальных делах… Представь, меня так и подмывает вернуть ему часть денег… (Пауза, берет другую рюмку, отпивает глоток.) А ведь я прекрасно знаю, что он дал мне их от чистого сердца. (Отпивает еще глоток.) И я знаю, что для него, такого богача, это капля в море… С другой стороны, не скрою от тебя, если вычесть то, что у меня взяла твоя мать, да еще разные непредвиденные расходы, денег осталось — кот наплакал… (Делает еще глоток.) К тому же, пожалуй, я вправе усомниться, — принимая во внимание деликатный характер наших отношений, — не покажется ли ему оскорбительным такой шаг с моей стороны… (Его рюмка пуста; указывает на рюмку Терезы.) Еще глоток арманьяка?

Тереза не отвечает.

Самую малость? (Наполняет рюмку, пьет.) А ты права, он лучше, чем финьшампань, крепче. (Помолчав, возвращается к своим размышлениям.) Словом, как видишь, тут есть в «за» и «против». Но мне сдается, что все-таки следует сделать символический жест — несколько сот франков, ну, на худой конец, тысячу… (Пьет, задумчиво.) Ба!.. Ты права если это символический жест — хватит и пяти сотен. (Пауза.) А пожалуй, даже четырех. (Снова пьет, устремив взгляд в пространство; с достоинством.) Впрочем, имей в виду, я ни за какие коврижки но хотел бы прослыть жадиной…