Пять в яблочко

Бегал он с неделю так, запарившись и высунув язык, даже жалко его становилось. Наконец, заявился:

— Готово, Степа, роль тебе принес. Будешь графа играть в драме «Кровавое наследство, или роковые братья».

Правду сказать, взволновался я ужасно. Шутка-сказать, — графа играть! Кружок марксистский пришлось временно оставить. Все-таки спектакль, как-никак, дело — массовое: смычка с крестьянством, необходимо подготовиться.

Она звалась Эльвира фон Пупхен-Дутен, а я — Ансельн де-Левартучио, и еще был злодей, и поп, и разбойники, и многие другие. Половина роты участвовала.

Ладно. Подняли занавесы. Про репетиции и прочее я уже упускаю: два месяца как в горячке были. Поднимается, значит, занавес, и что же я вижу? Сидит, Гнилякин с моей-то Аннушкой, что Эльвиру играет, и про меня слова разные говорит, а сам до нее лезет, и даже два раза поцеловал понастоящему, но как увидел я позорное их поведение, то не выдержал и тоже из роли вышел.

— Ах, ты, — говорю, — сволочь, я тебе, Гнилякин, во втором действии морду понастоящему бить буду, ты играть-то играй, да не переигрывай!

А Гнилякин мне в ответ:

— Благородный граф де-Левартучио, любовь — свободная, как птичка. А вы слушайте суфлера и не срывайте спектакля, а то у вас в роли таких слов даже не имеется…

— Гнилякин, — говорю, — подлая душа! Я с тобой даже говорить не желаю, а ты, Эльвира, знай, что каптеры, это — первые обманщики!

Публика наша ротная сразу меня тут поддерживать стала:

— Так его, Анселья, то есть, Васька, крой его, подлеца!

Но тут как раз и занавес опустился. Хотел я здесь же с Гнилякиным рассчитаться, да режиссер Бочков не дал. Иди, говорит, кланяться, вызывают. Ты, говорит, с неподдельным чувством играл. Однако во втором действии вижу, я, что опять Гнилякин за Аннушкой понастоящему стреляет, и вот, когда подходит место, когда я ему должен искусственную пощечину влепить, я размахнулся, да как дам ему нечаянно настоящую!.. Он с ног слетел, да как закричит:

— Братцы, наших бьют!..

А я ему:

— Не срывайте, — говорю, — спектакля, у вас в роли и слов таких даже не имеется!

— А чтоб по морде, — говорит, — имеется?

Ну, тут актеры вмешались — все от себя играть стали. Кто за Гнилякина, кто за меня, пока занавес не опустился. Публике понравилось.

— Иди, — говорит мне Бочков, — кланяйся. Вызывают тебя, что ты в роль хорошо вошел.

Долго меня это вызывали, я все выходил и кланялся.

А после спектакля мне строгий выговор объявили. Вот и играй после этого с чувством. Э-эх!

Вот, говорят, нету у нас активной общественности. Дескать, активистов нехватает и вообще отсутствие активной идеологии. Действительно, не спорю, в активистах у нас недочет. Однако прямо скажу, их у нас и не будет. Нет у нас активистам ходу, затирают вообще и размаху не дают.

Вот, например, я — определился активистом, выбрался на высокий пост советской общественности и занял место председателя Мопра всей работы. Когда выбирали отмахивался, конечно, дескать, что вы, товарищи, шутите вообще на выборных началах?

Однако избрали. Ну, сел я на высокое место, начал ворочать делами. Деловое лицо, конечно, серьезность, принципиальный разговор и все такое прочее проявлять начал.

Может, недели не прошло, а я уж бумажку одну подшил к делу, у полкового центра протокол переписал.

И начал распоряжаться. Непорядки какие, дескать, почему обед поздновато или, например, чай некоторые зря переводят, по пять кружек лакать норовят.

Ну-с, развиваю активность на все пары и размахиваюсь. Некоторые, которые несознательные даже из Мопра стали выписываться.

Дескать, чтой-то никакой работы не проводится.

Я, говорю, дело ваше, товарищи, я вас не держу — раз такая несознательность.

Однажды развиваю я это активность, а в это время подходит отделенный командир Перчиков.

— Сегодня вам, — говорит, — товарищ Пустомелов, в наряд итти.

— Как, — говорю, — в наряд, извините за выражение?

— Так, — говорит, — в порядке очереди.

— Так-с. А общественность? — говорю. — А активность? Не в счет?.. Как же, — говорю, — это все забыто?

— Что вы, — говорит, — с ума съехали? В наряд по очереди, по уставу, как положено…

— И не просите, — говорю, — не могу. Я активность развиваю…

Тут подвертывается командир роты. Товарищ Перчиков к нему:

— Так, — говорит, — и так: от нарядов увиливает этот активист общественности.

— Простите, — говорю, — я прежде всего есть председатель центрального комитета Мопра в ротном масштабе, то есть выборный пост.

Командир роты, конечно, строгим тоном говорит:

— А ну-ка без разговоров в наряд марш!

Ну, пошел в наряд, раз такое отношение к активной общественности…

А на другой день собрал Мопр в ротном масштабе и говорю:

— Довольно, поработал! Дураков, — говорю, — нет задарма ворочать, и я кандидатуру свою не снимал, потому, думал, от нарядов освобождают…

И снялся с поста. Больше я в активисты не суюсь! Потому никакого тебе освобождения и почета. Так — нагрузка одна…

У двери ленуголка толпится группа красноармейцев. В замочную скважину смотрит дневальный, присев на корточки. Кто-то тихо говорит:

— Чего глазеешь-то? Иди докладывай командиру…

Как бы в ответ на это из-за двери доносится:

— Я… т-тебя стерву… убью. Ты б-будешь з-знать как м-мужа встречать!

Все по очереди подходят к скважине и смотрят. В толпе разговор:

— И что это с Васькой? Самый активист и вдруг — на…

— Сдурился прямо человек. Ни одного взыскания не было…

— На губу захотел и нализался.

Из-за двери снова слышится хриплый голос:

— Ах ты, сволочь! У-убью, окаянная!..

— Совсем человек одурел. Много, видно, хватил…

— Видимо, думает, что домой приехал и жену ругает. И чего только пьяному не почудится…

— Дневальный, беги скорей, докладывай. Обязанностей не знаешь!

— И где он нализался так?

Толпа густеет. Кому-то отдавили ногу. Пьяный в роте — диковинка. Все тянутся к скважине. Недовольный голос говорит:

— Да ведь чорт его занес куда, в ленуголок…

— Дневальный, иди докладывай командиру или старшине.

— Тише, товарищи, тише… Доложить по уставу надо…

— Дневальный ушел уж… Доложит сейчас.

Любопытство посмотреть на пьяницу было велико. Через скважину все посмотреть не могли. Кто-то предложил:

— Дверь чуть-чуть приотворите.

Приотворили. Из ленуголка слышится:

— З-з-арежу, дья-я-волица… На колени!.. Мразь!..

— Ах, чорт возьми, до чего дошел человек.

— Тише… Тише… Командир идет.

Вдруг «пьяница» оборачивается лицом к двери и совершенно трезвым и недовольным голосом говорит: