Пять в яблочко

Отпив из кувшина, за отсутствием графина, Ванька прокашлялся и стал докладывать:

— В Европах сейчас капитализм в котле варится. И получается такой соус, что империализм супротив этого капитализма идет. К тому же стабилизация подвергнулась; одним словом, каша крутая заварилась. Только мы, бойцы энской части, под моим председательством такую резолюцию приняли, чтобы в два счета из капитализма окрошку сделать!..

Через неделю в бессрочный отпуск прикатил и Тимофей Григорьев. Он вместе с Ванькой в одном полку служил, полковую школу окончил и пом-комвзводом после стал.

Мужички к Тимоше:

— Скажи ты, сделай милость, чем у вас Ванька Трепачев в полку был: надо полагать, главным комиссаром? Такие слова, такие слова запузыривает — не выговоришь: язык сломаешь. Одно только поняли: говорил он про кашу, котел, окрошку. Он, видать, пишшей какой-то у вас заведывал?

— Пр-равильно! — подтвердил Тимофей, — Ванька-то у нас в кашеварах состоял.

Великанов в отпуску. Он «ораторствует» в военном уголке.

— Дык вот я говорю, граждане, что в военном деле главное — нециатива, находчивость то есть. Помню, как я на деникинском фронте был, взяли мы в плен белую орудию. Смотрим, — все в исправности, только замок, гады, уперли. Командир батареи говорит: «Великанов, помоги, будь добер выйти из положения, жалко орудию терять!..»

Ну, я моментально смотался, замок от сундучка приволок, вставил в орудию и команду подаю: левее, два нуля. Огонь! Целую дивизию беляков раскассировал из ихнего же орудия. Во!

— Что это ты, тетка Дарья, стала нос кверху задирать?

— А как же, милая, ведь сынок-то мой стал авиятором!

Жена приветствует демобилизованного мужа:

— Здравствуй, мой ненаглядный!

— Ненаглядный? Врешь, баба! Всегда был наглядным примером сознательности к службе… Сам командир роты говорил…

Отпускник. А в вашем селе есть читальня?

Парень.Что за вопрос? За кого вы нас принимаете?

Отпускник. А как туда пройти?

Парень.Право не знаю. Не бывал ни разу!

Рассказ этот, братцы мои, будет жалобный.

Потому и жалко мне трудов своих, да и обидно на темноту деревенскую, деревня же моя такая темная, что прожекторной роты мало, чтоб осветить.

А дело было так, расскажу уж по порядку.

Ехал я по демобилизации из полка с заветами и наказами разными, и по приезде в свою деревню выбрал один завет — военизацию населения и стал его проводить в жизнь.

Два месяца бился, а устроил в избе-читальне военный уголок, как говорится, на-ять.

Во всем этом пошел мне навстречу стоящий в городе полк. Съездил я в город и привез все, что надо для военизации.

Понавешал на стены две бомбы, пироксилиновую шашку, винтовку, патроны и даже пустой баллон из-под хлора. Ну, и плакаты там разные. Хожу по уголку и радуюсь.

Вот, думаю, соберутся мужички, уж я с ними поговорю, уж я их военизирую.

Так же и вышло: в день открытия собрались не только мужички, а даже бабы.

Вот, говорю, братцы тут штуки висят, и это все есть смерть — смертельное оружие. — Это не то, что плуг али борона, а все эти предметы убийственные, чуть тронь за что, так и потрохов ваших не останется…

Смотрю, мужики поотодвинулись назад, а тетка Анисья перекрестилась.

Ишь, думаю, страшно небось… Это вам не в поле пахать… Да, говорю, братцы, все эти штукенции смертоносные, страшней холеры, мора али чумы.

К примеру, эта бомба… Рвется на 250 осколков по три фунта и на 250 по полтора фунта…

Ежели ее взять да бросить, али она сама сорвется со стенки — не только вы, а волосья ваши вряд ли целы будут. А ежели еще газ этот удушительный пустить, так и одежды вашей не останется… Потому это смерть и гибель.

Взял я бомбу в руки и показываю народу. Смотрю — у мужиков коленки дрожат, а сами они исподлобья на двери косятся. Тетка Анисья молитву шепчет.

— А вот, говорю — пироксилиновая шашка. Ежели ее взорвать, али сама взорвется (был у нас в полку такой случай), так вся наша читальня и вы и я на кусочки разлетимся и под небо взлетим, и костей не останется, и мозги разлетятся…

Тут баба Акулина — принесла ее нелегкая — как взвизгнет да как бросится под скамью… Забилась туда, плачет и угодников поминает. А мужики пятятся к дверям. И вид у них перепуганный. Я ж крою дальше.

— А вот, — говорю, — винтовка. Пробивает 18 грудей мужских и 18 женских. Мясо ли, кость ли, хрящ ли, — пуля идет, как по маслу. А вот самая страшно-взрывчатая — вещь — динамит. От этого уж не спасешься. На месте читальни будет яма, как овраг за рекой, а кишки ваши будут висеть аж в лесу на деревьях, сердце, желудок, печенки, селезенки…

— Спасайся кто в бога верует! — вдруг завопил дед Аким и бросился к двери…

Тут что-то непонятное случилось. Завизжали бабы, заревели мужики и, перекидывая скамьи, ринулись наружу. Вмиг опустел уголок. Остался один я да баба Акулина, да и та обмерла от страху.

С тех пор в читальню никто не ходит.

Несознательный у нас народ, темный, как 12 часов ночи. Куда им понять военизацию! Обидно и жалко.

А обиднее всего, что мне теперь ни в чью избу нельзя войти — чуть сунусь, бабы в плач.

— Не заходи, голубчик, пожалей малых ребят, касатик! Может у тебя в кармане пиксалин — взорвешь всех…