Вадим Михайлин - Бобер, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции

Заходит Чебурашка в овощной магазин и спрашивает: «А у вас пипильсины есть?» Продавец ему (исполнитель имитирует манеру киношного резонера): «Неправильно так говорить. Нет такого фрукта. Он называется апельсин. Ты меня понял?» — «Понял». На следующий день заходит снова: «А у вас пипильсины есть?» Продавец: «Я же тебе вчера уже объяснял: нет такого слова. Апельсины! Понял?» — «Понял». Еще через день: «А у вас пипильсины есть?» Продавец (исполнитель изображает взбешенную воспитательницу детского садика): «Еще раз так скажешь, приколочу тебя за уши над дверью вместо вывески!» Чебурашка (исполнитель продолжает говорить все с той же ровной детской интонацией, изображая на лице полную невинность): «Я больше не буду. А у вас молоток есть?» — «Нет». — «А гвозди?» — «Нет». (Исполнитель доводит невинное выражение лица до состояния карикатуры): «А пипильсины?»

Объяснить подчеркнутое дистанцирование анекдота от уже готового критического материала — при общем негативном настрое, с которым анекдотическая традиция реагировала на советскую социальность, и при обычном нежелании считаться с какими бы то ни было условностями — можно двумя способами. Если верно предположение о том, что значительная часть анекдотов из этой серии рождалась в детской среде, то на соответствующий месседж «авторы» анекдотов могли просто-напросто не обратить внимания, поскольку он исходно был адресован не им, а их родителям. Однако мне представляется более вероятным другой вариант объяснения — впрочем, не исключающий первого. Осуждение и высмеивание профессионалов, плохо справляющихся со своими обязанностями, — это устойчивая еще со времен сталинского кинематографа норма советской сатиры, имитирующей социальную критику при строгом (и осознаваемом на всех уровнях общества) запрете на любую форму критического высказывания в адрес реальных властных инстанций и конкретных функционеров [66]. Позднесоветский зритель мог просто отказаться реагировать на этот месседж, кокетливо зашитый в нарочито детское зрелище: это было попросту не смешно, а обыгрывать подобные сюжеты в анекдоте — неинтересно.

Другой вариант понижающей инверсии в случае с Чебурашкой также вполне предсказуем: «перебивающий» сценарий строится на введении характеристик, полностью несовместимых с инфантильным обаянием героя мультфильма: Выходит Крокодил Гена ночью на балкон и говорит (исполнитель перегибается через воображаемые перила)’. «Чебурашка, дружочек, три часа ночи, ну перестань ты выть на луну!» — «Отвали, рептилия, я влюблен!»

Заводят в обезьянник Чебурашку и Крокодила Гену, а там уже сидит алкаш. И спрашивает: «Мужики, вас за что?» Чебурашка: «За фокусы». — «Какие?» — «Ну вот, хочешь, к примеру, чтобы у тебя хуй по земле волочился?» — «Хочу!» (Исполнитель оборачивается через плечо и с ленцой говорит): «Ген, откуси ему ноги».

Еще одна стратегия использует привычное распределение ролей в этой паре из двух персонажей, приписывая Гене (взрослому, относительно социализированному, заботливому) роль греческого эраста, а Чебурашке (инфантильному, обаятельному, доверчивому и социально неопытному) роль эромена. Вот пример перекодирования конкретного эпизода из третьего выпуска мультфильма («Шапокляк», 1974):

Идут Чебурашка с Геной по рельсам. Чебурашка: «Гена, тебе очень тяжело нести вещи?» — «Ну как тебе сказать, Чебурашка. Очень тяжело». — «Слушай, Гена, давай я вещи понесу, а ты возьмешь меня…» (Исполнитель меняет интонацию на приторно-педерастическую): — «Уговорил, маленький извращенец».

Здесь все фразы, кроме последней, точно цитируют исходный мультипликационный сценарий, и предполагаемый слушатель готовится к обыгрыванию привычной инфантильно-эгоистической роли Чебурашки, которая в этом эпизоде и впрямь звучит более чем внятно, тем более что большинство анекдотов про Гену и Чебурашку вполне удовлетворяются подобными же практиками педалирования исходного скрипта. Но в экранном воплощении этой сцены есть еще одна особенность. Произнося последнюю фразу, Чебурашка чуть опускает голову и пристально смотрит на Гену — что анекдот однозначно считывает как гомоэротический флирт. Другой «педерастический» вариант перекодирования попутно высмеивает аудиторию, способную «вестись» на простенькую мультипликационную мимимишность:

Сидит на облаке Чебурашка, а вокруг стоят люди на коленях (исполнитель коротко имитирует молитвенную позу) и тянут нараспев: «Славься, славься наш Спаситель! Славься, наш мохнатый большеухий бог!» Идет мимо Гена:

«Народ, вы что, с дуба рухнули? Это же известный пидор Чебурашка!» Поднимается с колен солидный, хорошо одетый человек в шикарном шарфе, подходит к Гене и тихонько говорит на ухо: «А будешь вонять, паскуда, и бог наш станет зеленым и пупырчатым…»

Инверсия может быть и не понижающей, и не педалировать, а компенсировать невзрослость и социальную неадекватность Чебурашки:

«Чебурашка, ты слышишь, что я сказал?» — «Гена, ну посмотри на меня. Конечно, я тебя слышу».

Впрочем, понижающей инверсии подвержен не только Чебурашка. Сугубо положительный Гена с его по-отечески бережным отношением к маленькому ушастому другу просто не мог не получить своей порции:

Сидит за столом Гена подцепляет кусочек из тарелки, задумчиво жует (исполнитель закатывает глаза и имитирует речевые особенности артиста Василия Ливанова, который озвучивал роль Крокодила Гены): «Н-даааа, внешность экзотическая, зовут Чебурашкой, а на вкус — курица курицей». Популярность этой анекдотической серии в конечном счете позволила ей пережить Советский Союз. Вот пусть несложный, но вполне постмодернистский анекдот, построенный на саморефлексии жанра:

Идут по пешеходному переходу Гена и Чебурашка. Вдруг вылетает из-за поворота шестисотый «мерс» — и по тормозам. Визг, дым, паленая резина. Вываливают из машины четверо братков с бейсбольными битами. Чебурашка: «Ты не бойся, Ген. Они из другого анекдота. Им сейчас в жопу „запорожец въедет».

Мультфильмы Федора Хитрука про Винни-Пуха (три выпуска с 1969 по 1972 год) и Бориса Степанцева про Малыша и Карлсона (два выпуска: 1968, 1970) также были по-своему неожиданными для советского зрителя. Дело в том, что в них положительным и обаятельным персонажем становился законченный эгоист, чего прежде советская предельно дидактическая мультипликационная традиция практически не знала. Проповедь коллективистских и альтруистических ценностей, крайне значимых для облегчения дальнейшей социальной мобилизации, была основной задачей воспитательного процесса, а детское кино — игровое ли, анимационное — мыслилось основным заказчиком, то есть советскими властными ЭЛИТАМИ, едва ли не исключительно в этом контексте. Так что симпатичный персонаж, целиком и полностью выстроенный на эгоистических установках, был категорически невозможен не только в сталинском, но по большому счету даже и в оттепельном кинематографе, не говоря уже о мультипликации с ее куда более открыто выраженными дидактическими задачами [67].