Шая Воронкова - В случае смерти разбить

Внутри словно раскрывается клапан.

С тихим воем закрыв лицо руками, я бреду, не разбирая дороги, и будто рассыпаюсь изнутри. Треск, стрекот, шум ветра – все смазывается в одно, сливаясь со звуком моих рыданий. Мы движемся и движемся, движемся и движемся, а слез так много, будто я могу в них утонуть.

И больше в мире ничего не существует.

Рука, опустившаяся на плечо, оказывается на удивление теплой, даже горячей.

– Ну-ну, парень, хватит плакать, мы вышли.

Глаза болят и распухли, так что я раскрываю их медленно, хмуря лоб. И тут же жмурюсь от заливающего все света. Когда наконец удается хоть что-то разглядеть, я различаю Ангела – без единого следа слез на лице, – передающего Елири какому-то спешащему от врат ангелу – в этот раз настоящему. Врат?!

Сам не понимаю отчего, но глаза опять влажнеют, когда я узнаю сторожку на входе. Всклокоченный ангел с рыжими волосами и лицом не из списка допустимых подхватывает Елири на руки, что-то причитая, и на пару мгновений все пропадает: я бегу за ним в пыльную тесную будку, лишь бы не упустить ее из виду. Скинув пыльные папки со стола, ангел осторожно опускает Елири сверху, и она разваливается, не шевельнувшись. Отстраненно вспоминаю, что другие называли сидящего на воротах Пророком и он вроде как странный, но это все стирается из-за своей неважности.

– Ты там как, не разучился еще? – кричит Ангел снаружи. И как же странно его теперь так называть.

Пророк ругается.

– Твоими молитвами.

И, повернув руки ладонями вниз, опускает их, закрыв глаза. Внутри будто поднимается вихрь. Из-за спины Пророка бьют два белых столба, и я отшатываюсь, заслонив глаза рукой – хотя видел подобное не сосчитать сколько раз. Но никогда еще на ангельские крылья не было так больно смотреть. Когда опять могу видеть, понимаю, что в сторожке остался один, не считая Елири. Опускаю глаза и наконец расслабляюсь – даже не замечал до этого, как напряжены были все мышцы. Елири будто наполнена светом. Порозовевшая кожа, умиротворение лицо. Губы сложены в полуулыбку. Я неуверенно касаюсь пальцев, и они теплые.

Все в порядке.

Теперь-то точно.

Едва убедившись в этом, я выглядываю в окошко. Снаружи Пророк носится вокруг сгорбившегося Ангела, пока тот вымотано смотрит куда-то в пустоту.

– И как ты умудряешься? Тыкву разбил, а рука, рука-то! – схватив за запястье, Пророк задирает ее вверх, и я невольно вздрагиваю: на грязной ладони красуется след от ожога. Уголек. Неужели он все это время нес его на голой коже, не сказав ни слова? – Джек, ну сколько раз говорил, не ходи ты в самую чащу.

А?

Не… может… этого…

Наши взгляды пересекаются, и Джек совершенно по-демонски хрипло смеется, глядя на мои вытаращенные глаза.

– Рот захлопни, – и, вытянув откуда-то помятую пачку, строит страшную гримасу: – У-у-у, смотри, съем, ангелочек.

И прикусывает зубами сигарету.

А я все стою и смотрю, как он поджигает ее, позволив дыму укутать голову, как Пророк отвешивает ему подзатыльник и тут же сует непрозрачный тяжеленький пакет, бормочет что-то о том, что "уж за спасение могли бы и амнистию выдать", а Джек шутит, что "как-то маловато будет для искупления". Не могу ни слова сказать, будто загипнотизированный. Наконец, подлатанный и выкуривший пару сигарет, Джек поднимается, чтобы уйти.

Набираюсь смелости и высовываю голову в окошко.

Вроде хочу сказать "спасибо", но кричу:

– Когда же умирает ангел?

Джек разворачивается ровно наполовину, и его голос звучит будто прямо в ушах.

– Когда становится человеком, – хмыкает и невольно отвечает на вопрос, который я не осмелился задать. – Зато только человек, не имея ни сил, ни крыльев и зная, что умрет, может закрыть собой другого. В этом их сила.

Я хочу спросить еще многое. Кто же Джек? Почему он помог нам? И почему уходит? Сказать, что благодарен, и что счастлив. Хочу растянуть этот миг, пока чужая улыбка на мгновение становится отражением моей собственной.

Но Елири за спиной тихо вздыхает, и я бросаюсь к ней, чтобы вовремя сжать ее руку.

И как бы ни было глупо, в это мгновение крылья у меня по-настоящему есть.

Очнулся и вспомнил только, что он любит красный и его зовут Улисс.

Странное сочетание.

Почти сразу же подумал, что, кажется, есть такой роман – «Улисс», и он его читал, спрятавшись под столом на кухне, а в книжке недоставало страниц – то ли первых, то ли последних – но воспринимать себя иначе чем Улиссом уже не мог.

Асфальт, на котором лежал, был холодным и мокрым, а стена дома почему-то теплой, будто кошачье брюхо – Улисс коснулся ее рукой и не мог себя заставить оторвать ладони пару минут, согреваясь, а когда встал, заметил, что стена ничуть не похолодела. Было тихо и сыро, а еще темно, даже фонари не горели, зато луна – еще как, и все равно Улисса не покидало ощущение, что ночь наступила только что. Пару минут назад – и вечер, может, даже пару секунд.

В этом Городе всегда начало ночи, верно?

В затылке закололо, и Улисс поморщился. Почему эти узкие кривые улицы и нависающие балконы кажутся более знакомыми, чем он сам? Он не помнил, пьет по утрам чай или кофе, любит ли кошек, ест ли оливки или терпеть не может, на какой улице живет и цветут ли там одуванчики, за какую команду болеет, покупает ли пиво, насколько хороший водитель. Зато был точно уверен, что если идти прямо, еще прямо, а потом налево, то можно выйти к стене с огромной оранжевой рыбой, а про дом на соседней улице рассказывают страшилки.

Если долго бежать, не сворачивая, можно добраться до городской стены, за которую сложно выйти, но если выйдешь…

Улисс застыл, широко распахнув глаза. В его голове будто появилась дырка, в которую один за другим пробирались голоса, шепот, шорохи, заполняя, перемешиваясь, перебивая его мысли и друг друга, пока боль не стала такой, что Улиссу показалось – голова лопнет. Прямо сейчас лопнет. Потемнело в глазах, и он чиркнул ногтями по теплой стене, а потом вдруг все пропало.

Улисс стоял на подгибающихся ногах, уставившись на асфальт, и разглядывал свои кроссовки – помятые, грязные, когда-то белые, а теперь потерявшие цвет, зато с яркими синими шнурками. Постепенно очертания становились четче, переставая плыть, и Улисс понял: ну все, можно выдыхать, обошлось. Можно выдыхать, давай, расслабь плечи и выдохни, а то лопнешь уже сам – от напряжения.

Выдыхай.

Открыл рот, проведя по губам языком и пытаясь ощутить, как поток воздуха щекочет горло и опускается грудная клетка, но вместо этого провел по груди руками, ощупывая тонкий серый плащ. Грудь была плоской и совершенно неподвижной. Он же сейчас задохнется! Почему же так сложно выдохнуть? Сделать вдох? Улисс закрыл рот, шевельнув крыльями носа, но не почувствовал колебания воздуха. Пальцы вспорхнули выше, огладив шею, и он не понял – это пальцы горячие или шея холодная, как ледяная скульптура? Начал нервно касаться лица, затылка, запястьев, даже распахнул плащ и приложил ладонь к животу, но везде натыкался на холод.