Шая Воронкова - В случае смерти разбить

– Холодно, – говорю я, прижимаясь к влажной коре. – А что, если мы замерзнем и умрем, как люди?

Елири качает головой, обнимая свои лодыжки.

– Ангелы не умирают.

И жмется плечом к моему плечу, как маленький котенок из человеческой книжки жался к своей кошке-маме. Мы тогда гадали: как это – холодно? Будто кто-то водит по коже чем-то острым? Или это призраки пугают, вот котенок и дрожит, а к маме жмется, чтобы не так страшно было. Даже слово странное: хо-ло-дно.

Будто выдох, нота и падение камня тянутся друг за другом. Узнав это слово впервые, мы повторяли его с упоением, с радостью, будто заклинание. Громко выкрикивали, бегая друг за другом. Шептали на ухо. Писали пальцами в воздухе.

Но так и не смогли понять.

Ветер ходит меж деревьев, как черная тень, и они скрипят, полые и безжизненные. Хватаются друг за друга скрюченные ветви, будто ищут поддержки, но ветер прорывается, разбивая пальцы-ответвления на части. Над макушками, обвивая вершины стволов, будто облако, висит темнота. Все, что я вижу, когда решаюсь повертеть головой, – это ровные черные линии деревьев. Лес не имеет ни конца, ни тропинки. Зашелестев прелыми листьями, я подтягиваю ноги к груди, упираясь коленками в подбородок.

Мои коленки острые и похожи на сосульки. Елирино плечо такое же, но я не отстраняюсь, потому что два плеча, прижатые друг к другу, чуть меньше дрожат, будто между ними появляется тонкий слой тепла. Сидя, сжавшийся, в переплетении своих собственных рук и содрогающийся так, будто каждая мышца и кость ходит ходуном, я понимаю холод.

Не могу описать словами, но нет ничего, что я бы сейчас понимал яснее, чем ледяной покров, заставляющий кожу покрываться пупырышками.

– Помнишь, Бурчало рассказывал про ангела, который умер? – упрямо говорю я, пряча сложенные ладони между бедер. – Он подлетел слишком близко к луне, она опалила крылья, и…

Елири вздыхает. Выходит что-то типа "хо", половинки слова, и я чуть не продолжаю. От пронизывающего ветра болит голова.

– Это не ангел был, а человек. Его звали Икар. И он подлетел не к луне, а к солнцу, – Елири наставительно поднимает было вверх палец, но тут же прячет его обратно в кулак. – Меньше надо на уроках в страшный суд играть.

Эх, а я-то ее развеселить пытался. Елири обычно так смеется с моей неучености, а тут нахмурилась. Выходит, холод хуже любого демона? Я примирительно бодаю ее плечом.

– Конечно человек, я же пошутил. Вот чего понять не могу: зачем человеку крылья?

Елири смотрит на меня, и ее лицо внезапно светлеет, будто на него падают желтые блики. Вообще, странно видеть у нее человеческое лицо. Я невольно трогаю свое – нос, щеки, лоб. Там, где касаюсь, будто остаются покалывающие отпечатки. Не надо было нам это все делать. В горле почему-то будто камень появляется. Я часто-часто моргаю, пока странное чувство не пропадает.

– Были бы у меня крылья, я бы взмыла высоко-высоко и улетела домой. И тебя бы унесла. – Елири мечтательно прикрывает глаза. – Может, тот человек тоже хотел домой?

Я качаю головой. Кто их, людей, знает.

Молчу и представляю: золотистые лучи, вспыхивающие на крыльях за спиной тонкой фигуры, продолжающей тянуться выше и выше, пока красный шар не заполняет ее всю. В школе говорят, что так нельзя. Человек не должен быть ангелом, как ангел – демоном. Мы все рождаемся для своего замысла.

Я смотрю на свои руки: бледная кожа, синие узоры вен, покрасневшие ладони.

А нам, нам почему можно тогда быть – человеком?

Вдруг становится как-то по-особенному холодно. Будто я сам – вместилище ветра. Передернув плечами, выкидываю все из головы и, жалея, что не могу как обычно выразить поддержку и участие особым ритмом сияния, пытаюсь улыбнуться:

– Елири, давай сыграем? Ну, в страшный суд, ес… нас же ищут, скоро найдут, – "если" чуть не слетает с моих губ. Давлю его – остается привкус горечи.

Елири тоже растягивает губы, и я вздрагиваю не от холода. Она похожа на мертвого человека. Белая-белая и вся твердая, как камень. Выбросив вбок руку, я прижимаю ее к себе, так, что она наполовину садится на мою правую ногу, и свободной рукой расчищаю землю от листьев. Пахнет тяжело, прогоркло и будто гнило. Когда участок земли становится достаточно большим, я подхватываю какую-то тонкую палочку и начинаю рисовать.

Мужчина с крупным, будто раздутым, носом, маленькими глазками и полным, опухшим лицом. Земля поддается плохо – приходится почти выцарапывать, как на камне. Закончив, я кое-как махаю кистью с немеющими пальцами и говорю Елири:

– Ну что?

А сам прижимаю ее все сильнее. Почему-то боюсь – закроет глаза и все. Вроде бы не страшно, но от этого дрожу сильнее, чем от холода. Елири сонно смотрит на рисунок. Ее губы дрожат.

– Г-гордыня, скупость и уныние? – называет она грехи, не угадав ни одного, но я яростно киваю. Стираю лицо и передаю палочку.

– А теперь ты?

Елири подхватывает ее так, что вот-вот вывалится, и ведет плавной линией полные губы, вроде бы принадлежащие женщине, но палочка вдруг идет в сторону, перечеркнув рисунок. Я поднимаю голову. Елири сидит, привалившись ко мне, ее голова покоится на плече, а глаза почти закрыты, только тонкая щелочка осталась. Прошибает. Я собираюсь схватить ее за плечо и начать трясти, но вместо этого застываю.

Совсем рядом раздается хруст и тихое рычание. Что? Кто это? Я пытаюсь разглядеть что-то сквозь темень и мглу, и ее вдруг прожигают две красные точки. А потом три. Четыре. Пять. От того, что они появляются не парами, на краю сознания орут колокола. Не обычные волки. Но что? Быстрые тени скользят меж деревьев, двигаясь одновременно друг с другом, так что огоньки тоже, и, кажется, это одно создание?

Боженька святой.

Я слабо сжимаю пальцы на плече Елири и шепчу:

– Гнев… Я чувствую его гнев… и жажду… – и, собравшись, добавляю: – Надо бежать.

Она медленно моргает и тянет, думая, что я пытаюсь угадывать картинку.

– Но я же еще не дорисовала....

Я пытаюсь поднять Елири на руки и понимаю, как слаб и бессилен человек. Ни крыльев. Ни святого пламени. Эту ручки-палочки.... Что есть у людей? Что есть у людей? Мне холодно, тварь с чудовищным хвостом проламывается сквозь кусты и деревья, а я не могу, ничего не могу.

Сохрани ее, свет божий, пожалуйста.

Задохнувшись на вдохе, я падаю, вжав Елири в дерево и закрывая ее своей спиной. Не заметь. Ее. Не. Заметь. Елири слабо вздрагивает, как мотылек, и я жмурюсь, когда мощные когти проламывают грудную клетку, свернув позвоночник, и боль застилает глаза яркой вспышкой, пульсируя, пульсируя, пульсируя.

Тук. Тук. Тук.

Темно.

Неровные пульсации ноют в груди.