Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

— Меню.

— Кому? — спросит турист.

— Меню, — ответит кельнер.

Турист изучит меню.

— Рагу, — скажет он.

— Раги нет, — ответит кельнер. — Вся вышла.

— Беф Строганов?

— Нету. Оба вышли, и беф, и Строганов.

— В таком случае я возьму яичницу с картофельным пюре.

— Яичницу могу дать, а пюры нет.

И почувствует себя советский турист в советском отеле в Нью-Йорке радостно и хорошо. Как дома!

Хрущев проснулся рано, протер глаза, подумал: «А какой сегодня день? Ведь, кажется, понедельник!» Спал он плохо, ворочался с боку на бок, какие-то страшные сны ему мерещились. Будто пленум ЦК КПСС снял его с должности первого секретаря Центрального Комитета и назначил на его место Леньку Брежнева и будто президиум Верховного Совета снял его с должности председателя совета министров и назначил премьером Алешку Косыгина. Председательствовал на заседании Верховного Совета Анастаска Микоян, старый интриган, один из самых ярых практикантов в Советском Союзе культа двуличности.

Хрущев оглянулся по сторонам и с облегчением крякнул:

— Слава Богу, все это только сон.

На другой кровати, отделенной от его собственной столиком с изящной резьбой эпохи Людовика Пятнадцатого, похрапывала Нина Петровна. Она тоже плохо спала и заснула только к утру. Хрущев с удовольствием оглянул свою спальную, комната хорошая, жаловаться нельзя. Вся квартира совсем недурная. В лучшем доме в одном из лучших районов Москвы. При старом режиме район называли бы фешенебельным; жили бы в нем разные буржуи, фабриканты и предводители дворянства. Сейчас здесь живут представители народной власти, вожди тружеников — видные партийцы, члены правительства, а кроме них, некоторые члены антипартийной группы, вроде Молотова и Ворошилова, с которыми разделаться очень трудно. Где-то эти вредные субъекты припрятали свои мемуары о сталинской эпохе, вероятно, в каком-нибудь сейфе американского или западногерманского банка. Чуть что — сейф будет открыт, мемуары извлечены, опубликованы.

Хрущев тяжело вздохнул. «Ну и сволочь же эти коммунисты, — горько подумал он. Никита вдруг заметил папиросный пепел на столике эпохи Людовика Пятнадцатого, смахнул его рукавом халата, и пошел бриться. Безопасная бритва марки «Спутник» плохо брала.

— Черт возьми, — выругался Хрущев. — Надо сказать зятеньке Аджубею, чтобы он напечатал в «Известиях» статью против бракоделов на фабрике безопасных бритв «Спутник».

— Никита, Никита, — крикнула проснувшаяся вдруг Нина Петровна. — Что ты делаешь?

— Бреюсь.

— Так рано?

— Как так рано? У меня сегодня утром встреча с редактором японской газеты. Обещал дать ему интервью еще месяц назад. У меня тут в блокноте записано. Зовут его Шматоято или что-то в этом роде. Он большой либерал. Возглавляет движение за предотвращение повторной атомной атаки янки на Японию.

Нина Петровна смахнула со щеки слезу и, сделав над собой усилие, сказала:

— Бедный Никита! Никаких интервью с японскими редакторами у тебя больше не будет.

— Как так? — возмущенно спросил Никита Сергеевич. — Откуда ты это взяла?

— Ты больше не председатель совета министров и не первый секретарь ЦК КПСС. Ты теперь в отставке. Пенсионер. Японского редактора примет Косыгин. Ты теперь, вообще, больше никого принимать не будешь. И тебя больше не будут принимать.

Хрущев вытаращил глаза на жену.

— Это мне не приснилось? Значит, все это действительно произошло на яву? А мне показалось, что это был неприятный сон, будто меня президиум выкинул из правительства, а пленум — из партии. Включи радио. Услышим, что они там болтают.

— Не надо, — сказала Нина Петровна. — Только еще больше расстроишься. Подумай о своем сердце.

— Наставь!

По-радио раздался голос диктора, читавшего из «Правды» передовую статью о перемене в руководстве партии и правительства.

— …пытался создать в нашей стране собственный культ личности…

— Это про меня-то! — воскликнул Хрущев. — Про меня-то, хотя я все время требовал, чтобы мне воздавали только должное. И они принимают это за культ личности. Дурачье!

— …практиковал непотизм… — продолжал диктор.

— Не по что? — переспросил Хрущев. — Что он сказал, Нинка?

— Это когда человек устраивает на теплых местечках родственников — Алешу в «Известиях», Раду в агентстве «Новости», двоюродного брата Егорку в госплане.

— Я их устроил по твоей вине, — с возмущением ответил Хрущев. — Ты меня так долго пилила по поводу Аджубея, вот я его и назначил в «Известия». А что мне было делать с Егоркой? Куда же я мог болвана этого пристроить?

— …скудоумные планы и махинации…

— Прохвосты! — вскипел Хрущев. — Скудоумным меня обзывают. Вчера еще величали самым мудрым человеком в мире, а сегодня я уже скудоумный. Ленька Брежнев две недели назад говорил мне, что из всех книг о сельском хозяйстве он читает только мои. По словам Леньки, я лучше пишу о сельском хозяйстве, чем в свое время писал Григорович.

Сетования Хрущева прервал телефонный звонок.

— Поди ответь, — сказал Хрущев жене.

— Да, да, слушаю, — сказала Нина Петровна в телефонную трубку. — Кто? Как же, как же, помню! Хорошо помню вас! Милости просим, милости просим, будем рады вас видеть. Приходите!

— Это был Молотов, — сказала Нина Петровна, повесив трубку. — Вячеслав Михайлович. Хочет забежать к нам, о прежних временах покалякать. Мы в одной тарелке, говорит он, так поговорим об этой тарелке. Я ему сказала — пусть приходит.

— Пусть приходит, — повторил уныло Хрущев и свесил голову.

Покойный Рыков очень обрадовался, когда узнал, что его реабилитировали в Советском Союзе. «Если бы я только знал тогда, тридцать лет тому назад, что меня со временем реабилитируют, — сказал самому себе покойный Рыков, — я пошел бы на расстрел в совершенно ином настроении. Пошел бы с энтузиазмом, с подъемом, взволнованно».

Рыков даже рыкнул от радости, как будто выпил лишний стакан рыковки.

Реабилитация приятна, что бы там ни говорили. Вся беда в том, что когда человек идет на расстрел, он не может предвидеть, как история отнесется и к расстреливающим, и к расстрелянным. Жаль!

Если бы Рыков при расстреле знал, что он будет реабилитирован, а Сталин разжалован из отца народов в сына собаки женского пола, он на прощанье даже пожал бы своему тюремщику руку. Может быть даже облобызался с ним.

В то время, как в мозгу покойного Рыкова копошились эти мысли, к нему подбежал покойный Радек и весело воскликнул:

— Читал? Слышал? Меня реабилитировали. Я больше не враг народа и не бешеная собака. Я борец за правду и за освобождение трудящихся от оков. Я даже, можно сказать, мученик идеи и жертва нарушения социалистической законности.