Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Юмор — дар очень редкий и тем более ценный, что «сделаться» юмористом нельзя. Нет ничего более мучительного бессильных потуг на юмор: читаешь и чувствуешь, что автор рассчитывал на смех или хотя бы только на улыбку, а улыбаться нечему, смеяться не над чем, хочется зевнуть, поморщиться и книгу отложить.

Аргус — прирожденный юморист, едва ли не последний у нас оставшийся. Не сатирик, а именно юморист, зорко и пристально вглядывающийся в наше здешнее житье-бытье, все смешное или даже все досадное подмечающий, но к обличению не склонный. Обличение как бы вынесено за скобки его рассказов, набросков, стихов, и относится оно только к тем, кто во имя «бесчеловечного владычества выдумки», — выражение Бориса Пастернака, — создал в России удушающие бытовые условия. Над эмиграцией Аргус не издевается, нет, он разделяет ее надежды и невзгоды, ее бедствия и случайные, мимолетные радости, и пишет о ней, зная, что отклик возникнет сам собой: отклик и благодарность. Сатира вызывает злобу, нередко может быть и оправданную, однако исключающую сочувствие, не говоря уж о любви, — как большей частью у Щедрина. Ответом юмористу бывает именно благодарность, и вечный, великий русский пример этого — Гоголь.

Кстати, с удивлением вспоминаю, что Тэффи упорно отрицала наличие юмора у Гоголя и говорила, что ничего смешного в его книгах не находит. Правда, первые главы «Мертвых душ» навели на печальные размышления и Пушкина. Но Пушкин по-видимому задумался о России, о ее участи, о ее будущем, и например, к незабываемому вступительному разговору о колесе, которое до Москвы может быть и доедет, но до Казани, нет, не доедет, к этому шедевру комической бессмыслицы, внезапная грусть его отношения не имела. Уверен, что тут Пушкин рассмеялся или по крайней мере улыбнулся.

Все русские юмористы — ученики или потомки Гоголя, и Аргус в этом смысле исключения не представляет. Нам, его современникам, писания его дают умственный отдых, позволяют забыться, нас они развлекают, и лишь в редких случаях мы отдаем себе отчет, что за этими обманчиво-поверхностными, легкими, быстрыми зарисовками таится острая психологическая проницательность. Однако в будущем для человека, который поставил бы себе целью изучить и понять, как в течение десятилетий жили русские люди на чужой земле, фельетоны Аргуса окажутся свидетельством и документом незаменимым. Вероятно «будущий историк» над той или иной аргусовской страницей должен будет сказать себе, что кое-что у автора преувеличено: да, в самом деле, преувеличено, утрировано, и не все эмигранты были так наивны, доверчивы или кичливы, не столько было среди нас сантиментальности или бестолковщины, — о чем же тут спорить? Но юмор — это именно увеличительное стекло, наведенное на повседневное существование: оно ничего не искажает, а лишь дает возможность различить то, что иначе прошло бы незамеченным. Иногда, читая Аргуса, я признаться жалел, что он не жил в Париже и что, значит, особенности парижского эмигрантского существования, главным образом довоенного, остались ему неизвестны. Но в сущности разницы мало: Париж или Нью-Йорк остались только оболочкой, за которой видишь и улавливаешь почти то же самое.

Сколько меткости в иных словосочетаниях, сразу запоминающихся, даже если к эмиграции они не относятся! На смену былым нашим «кающимся дворянам» пришли на Западе, пишет Аргус, — «кающиеся капиталисты», и тут, в этой лаконической формуле дан материал для пространного социологического исследования. Или другое, в другом роде: в Советской России царил будто бы не только «культ личности», а и «культ двуличности», царил и удержался до сих пор. Я цитирую почти наудачу, мысленно соглашаясь с Буниным, который утверждал, что «блестящие строки» рассыпаны у Аргуса повсюду. Есть и отдельные рассказы, достойные войти в антологию русского юмора, — например, короткий, в полстранички рассказ «Ведьма».

Особняком в сборнике стоят стихи. Внимательный читатель заметит в них борьбу автора с самим собой: борьбу, т. е. затаенное, более настойчивое, чем на первый взгляд кажется, влечение к лиризму и наперекор ему, вошедшее в привычку, неодолимое стремление иронизировать. Примирить одно с другим трудно. Стихи о «Дне Благодарения», например, по теме своей, по приглушенному своему тону, могли бы стать стихами настоящими, — но как знать, не утратили ли бы они своеобразия, если бы изъять из них словечки подчеркнуто прозаические? Изменить себе, изменить своему творческому стилю Аргус не пожелал, и одинаково пристрастившись и к лиризму, и к иронии, он был и остался в нашей здешней литературе явлением оригинальнейшим.

Каждый уважающий себя русский публицист или писатель обязан написать либо серию статей, либо даже целую книгу о русской эмиграции под заглавием: «Пути русской эмиграции», или «Проблемы русской эмиграции», или «Куда идет русская эмиграция?»

Я написал серию статей. Гораздо легче и проще. С книгой слишком много возни.

Действительно, куда идет русская эмиграция?

Я решил по этому вопросу провести анкету.

Каждому эмигранту, с которым скрещивались мои пути, я задавал вопрос:

— Куда вы, батенька, идете?

Результаты этого опроса весьма показательны.

Пятнадцать процентов моих соотечественников сказали мне, что идут в кинематограф. Двадцать пять процентов заявили, что сейчас идут домой, а куда пойдут потом, не знают. Двадцать процентов сказали, что условились встретиться со своими женами и обещали вызвать меня по-телефону этак через два или три часа и сообщить мне, куда они пойдут. Двадцать два процента сказали, что никуда идти не собираются. Двадцать восемь процентов спросили меня, какое, собственно говоря, мне дело до того, куда они идут? Они посоветовали мне самому пойти в определенное место. Однако, я не назову места, куда мне посоветовали отправиться двадцать восемь процентов опрошенных мною эмигрантов. Оно не имеет никакого отношения к теме.

Итак —

куда же идет русская эмиграция?

Есть мнение, что она никуда не идет, а только топчется на одном месте.

Есть также мнение, что русская эмиграция вообще-то никогда никуда не шла, а бежала.

Мы бежали из России в Константинополь, Париж, Берлин, Шанхай, Мюнхен, Нью-Йорк, Буэнос Айрес, Рио де Жанейро, Найроби. Разве можно перечислить все места, куда мы бежали? Поэтому серию статей следовало бы озаглавить не «Куда идет русская эмиграция? а «Куда бежит русская эмиграция?» Откуда она бежит — всем известно.