Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Одним из наиболее известных русских эмигрантов был князь Андрей Курбский. Он бежал от режима Ивана Грозного в Польшу. Все российские эмигранты того времени бежали в Польшу. Для русских невозвращенцев Польша тогда играла такую же роль, какую для нынешних невозвращенцев играет Америка.

Приехав в Польшу, Курбский, подобно всем эмигрантам до него и после, принялся громить правительство страны, из которой бежал. К великому сожалению Курбского, заграницей тогда не выходили эмигрантские газеты, в которых он мог бы разоблачить козни, интриги и политику царя Ивана.

Курбский все же нашел выход: он отправил царю открытое письмо. Фактически письмо было закрытое, но как только Иван его получил и вскрыл, оно стало открытым. Доставил письмо царю Василий Шибанов, стремянный князя, вместе с ним бежавший из России.

Шибанов вызвался лично доставить письмо государю. Московский царь, как его преемники, сейчас сидящие в Кремле, не преминул обвинить Шибанова в шпионаже.

За этим письмом последовали другие. Между невозвращенцем Курбским и царем Иваном завязалась теплая вражеская переписка. История не говорит, кто привозил в Москву остальные письма Курбского, которые вошли в историю, как превосходные образцы отечественной эмигрантской литературы.

«Царю, прославляему древле от всех, — писал князь, которого я цитирую по Алексею Толстому, — но тонущу в сквернах обильных. Ответствуй, безумец, каких ради грех побил еси добрых и сильных».

Точно такие же претензии предъявляют русские эмигранты теперешним правителям России: «Каких ради грех побили еси добрых и сильных?»

Добрых и сильных, как видно, всегда бьют на Руси.

«Ответствуй, — вопрошал дальше Курбский, — не ими ль средь тяжкой войны без счета твердыни врагов сражены, не их ли ты мужеством славен? И кто им бысть верностью равен?»

«Безумец! Иль мнишись бессмертнее нас в несбытную ересь прельщенный? Внимай же! приидет возмездия час, Писанием нам предреченный. И аз, иже кровь в непрестанных боях за тя аки воду лиях и лиях, с тобой пред Судьею предстану».

Как это похоже на то, что мы пишем в эмиграции теперь!

Люди вам служили верой и правдой, а вы, подлецы, их ликвидируете. Они за вас кровь лиях и лиях, а вы на них плюях и плюях. Ими средь тяжкой войны для вас без счета твердыни врагов сражены, а где, товарищи, некоторые славные ваши военачальники?

Они погибли в ссылке, в застенках или у стенки.

Поляки оказали Курбскому очень радушный прием. Они его встретили с распростертыми объятиями. Так широко распростертыми, что в них могло бы поместиться все государство Московское.

Князь Курбский был уверен, что через короткое время после его бегства, весь русский народ, как один человек, восстанет против власти грозного царя.

Но русский народ не восстал.

Тогда князь, подобно всем эмигрантам, стал надеяться, что царь, по получении его разоблачений, добровольно отречется от своего престола.

Но царь не отрекся и продолжал спокойно сидеть на своем неспокойном троне.

Пожалев, что он за царя свою кровь лиях и лиях, князь Курбский решил стать ляхом и остался жить в Польше.

Там он был принят на службу в польскую разведку.

И стал экспертом по русскому вопросу.

Двадцатый год оказался последним годом наших беженских надежд и упований.

Но мы этого еще не знали.

Мы цеплялись за соломинки и отказывались сдаться. Несмотря на все несчастия и разочарования, обрушившиеся на нас в девятнадцатом году, мы оставались неисправимыми оптимистами.

Впрочем, это вполне понятно.

Если бы мы не были оптимистами, мы не стали бы эмигрантами.

Рождество девятнадцатого года и новый двадцатый год мы встречали в изгнании, на чужбине. Но в наших сердцах еще тлела надежда, что наше беженство окажется кратковременным. Наши чемоданы оставались нераспакованными. Места, куда нас загнала судьба, мы считали незначительными полустанками, на которых на несколько мгновений остановился наш поезд.

Наш эмигрантский поезд, шедший каким-то извилистым кружным путем из России в Россию.

Моим полустанком оказалась Рига.

В двадцатом году там формировалась армия генерала Юденича, который обязался освободить от большевиков Петроград. Добровольцев было много. Неожиданно на улицах Риги стали появляться люди в офицерских мундирах с погонами. Наши эмигрантские дамы умилялись, любуясь офицерской формой будущих освободителей российской столицы. Когда они покидали Россию, солдаты срывали погоны с их мужей и братьев.

В честь добровольцев мы устраивали молебны и банкеты. Я всегда предпочитал молебны банкетам. Молитвы всегда короче речей и куда ближе к делу. Слова молитвы всегда понятны. Слушая ее, отлично знаешь, о чем идет речь. Слова речей далеко не всегда понятны.

Кампания Юденича окончилась катастрофически. Но это случилось потом. Мы же даром предвидения не обладали и на мир взирали сквозь розовые очки. Все, как нам казалось, шло как нельзя лучше.

На севере России стояло у власти архангельское правительство Чайковского, которое поддерживали англичане.

Милые, славные англичане!

В Сибири против большевиков боролись силы адмирала Колчака. Их, как нам говорили, поддерживали американцы и японцы.

Милые, славные американцы и японцы!

На юге к широкому контрнаступлению готовилась Добровольческая армия генерала Деникина, который пользовался поддержкой англичан и французов.

Милые, славные англичане и французы!

Мы были уверены, что большевики потерпят позорные поражения на всех фронтах. Иначе и быть не могло.

Я сам делал подобного рода пророчества в насыщенных высоким эмигрантским патриотизмом стихах. Большинство моих стихотворений начиналось восклицанием «О, Русь!» Эмигрантские дамы, читая их, смахивали слезу.

Строить новую жизнь в чужих местах было очень трудно. Наше воспитание в России нисколько не подготовило нас к полной лишений нищенской жизни, которую нам пришлось влачить в чужих краях.

Но мы испытания выдержали.

Не успели мы порядком обосноваться в новых местах, как мы стали устраивать благотворительные вечера. Мы сами дико нуждались в помощи, но это нисколько не мешало нам устраивать литературно-художественные и музыкально-вокальные вечера в пользу каких-то инвалидов русско-японской войны и жертв красного террора.

Квартиры наши были, в большинстве случаев, чердачные и обычно нетопленные. Поэтому мы любили сходиться группами на чьей-либо квартире и там коллективно обедать или ужинать.

Хозяйкам это даже нравилось. Каждый из гостей приносил с собой что-нибудь съедобное. От избытка чувств и от холода мы быстро напивались, не успев приложиться к продовольствию. У хозяек, таким образом, оставался изрядный запасец на несколько дней. А от скопления людей в нетопленной квартире становилось теплее.