Миервалдис Бирзе - Розовый слон [сборник]

Атака, подкрепленная минометами, подумал польщенный Сунеп, отвечая пристальным взглядом карих глаз и подергиванием усиков.

— Моя фамилия Сунеп.

— Мы знакомы уже два часа. Межлуйка, — ответила Анни вибрирующим голосом драматического сопрано. Голос шел из глубин, из выреза платья.

— В табачных облаках ресторана вы сохранили чистый голос. — Сунеп произнес первый комплимент.

Самообслуживание. Черт возьми, зачем он полез в ресторан, если в карманах с прошлой ночи, когда он тратился как польский граф, осталось только по скомканному рублю… По крайней мере, хорошо хоть то, что директор непьющий. Все же иногда это положительное качество. Сунеп сегодня еще считается гостем, а не подчиненным, так что пока за Касперьюста платить не надо. Следовало бы ввести традицию голландцев и других народов ростовщиков и ювелиров — каждый всегда платит за себя. Сын, если гостил у предков, уплачивал матери за пирожные.

Сунеп положил на свой поднос салат из свеклы за семь копеек, треску в томате за семнадцать и хлеб за две копейки.

— У нас сегодня шницель по-венски — с лимоном и килькой, — соблазняла Анни, получая двадцать шесть копеек.

— Благодарю, но привычка — после шести ничего серьезного. Пожалуйста, бутылку пива. — Отказаться от шницеля легче, чем от пива, шницель стоит рубль девятнадцать, а пиво — тридцать две.

Директор тоже положил себе только мясной салат за двадцать две и стакан кефира.

— Просто так… перекусить. У меня ведь дома жена.

Касперьюсту, наверное, жена утром наказывает: "Не вздумай таскаться по столовым — кто ж тогда будет доедать вчерашний суп!" Они сели под пальмой. Помещение архитектор сориентировал правильно: с заречья вечернее солнце посылало уютный вечерний свет. Утреннее солнце только раздражало бы и без того хмурых пьяниц, а какой же пьяница с утра не хмур.

— Эта буфетчица Межлуйка… замужем? У нее так много колец, что не поймешь. — Сунеп успел принести себе вторую бутылку.

— Сейчас нет. Был муж, ушел, второй помер, третьего прогнала.

— И от каждого памятник на пальце. Помню картину военных лет. Пушки. На стволе после каждого сбитого самолета нарисовано по белому кольцу. Женские пальцы в этом отношении подобны стволам боевых орудий.

Касперьюсту этот худрук нравился — многое знает.

— Хе-хе, я вам потихоньку скажу… — Касперьюст наклонился. Край стола врезался глубоко в его синюю рубашку. — Это, конечно, неприлично, но некоторые ее зовут не Межлуйкой, а Межляжкой. Да у нее есть за что… Хе-хе.

— Она, должно быть, с эстонской границы — это окончание фамилии "луйка".

— Может быть, фамилию подбросил кто-нибуль из мужей. Ну так я вам покажу квартиру, временную…

— Если вы любите кофе — для хороших гостей у меня хороший кофе. — Сунепа проводила улыбка Анни.

Вот это мужчина в городе! Мелковатый, но одет обдуманно, у него свой стиль — волосы гладко зачесывает, не лохматый, как другие. Английские усики. Солидный — не обезьянничает черными очками. Денег у него, правда, маловато. На пиво хватило, на шницель уже нет. Неплохо: бедные не задаются.

Сунеп с директором свернули с Рижской улицы в немощеный переулок направо. Он вел вниз к реке и был длиною всего в три дома и три сада. Улочка походила на газон с пешеходными тропинками по бокам. Перед последним домом паслась на привязи коза, которая пыталась боднуться с другой привязанной козой, таким образом они перегораживали цепями всю улицу.

— В этом доме исполком выделил одну квартиру для дома культуры.

Двухэтажный однотрубный дом был когда-то выкрашен зеленовато-коричневой краской и покрыт толем. Двор отгораживали темно-зеленые кусты сирени. У стены дровяного сарайчика поднималась двухэтажная клетка, из которой сквозь проволочные сетчатые двери поглядывали на Сунепа кролики и принюхивались.

— Внизу живут Скродерены. Младший сын Андрис пишет стихи, если нам нужно к юбилею или по случаю поздравлений. Очень быстро пишет.

Одна тропинка вела сквозь сиреневые кусты.

— На реку ходят, воду черпают с мостков.

Странным казался второй этаж дома: у торцевой комнаты одна стена и часть крыши состояли из мелкоклетчатого стекла. Несколько шибок было разбито.

— В прежние времена, когда фотоснимки делали при свете взрыва магния, там проживал фотограф Уступ. Нужный чулан на полуэтаже, — заметил Касперьюст и отпер филенчатую дверь с деревянной ручкой, которая заполняла ладонь, как рукоятка пистолета. В огромной комнате стояла застеленная железная кроватка, стол и массивный стул. И графин на столе.

— Из дома культуры можете взять умывальный таз и кружечку, — разрешил Касперьюст.

— Обживемся, — бодро ответил Сунеп, потому как воспитанный человек не выказывает усталость.

Остекленная дверь вела в помещение, у которого одна стена и часть потолка были стеклянными в клеточку. Через пробоины струилось свежее вечернее дуновение. Если бы все стекла были целы, воздух пропах бы дохлыми мухами. В этой комнате единственной утварью была пустая бутылка из-под лимонада. В обоих помещениях стены украшало несколько афиш. Афишами иногда кое-что прикрывают. Худшим могло бы оказаться — следы клопов… Осторожно, словно подол дамы, он приподнял нижний край афиши "Волки и овцы". На Сунепа не глазели ни кровожадные клопы, ни разъедающие одежду тараканы — вместо этого разукрашенные королевскими лилиями обои были просто потерты. Под "Одним осенним кленом" и "Приглашением во дворец" даже штукатурка выкрошилась. Касперьюст изобрел не только своеобразный, но и дешевый и быстрый метод ремонта.

Внеся чемодан и портфель, Сунеп начал устраиваться. На спинку стула повесил многослойно сорочки и другое белье. Из-за печки вытащил полено, привязал посередине его веревку и создал таким образом вешалку для пиджака и пальто. Придется воровать, на одну зарплату эти апартаменты обставить невозможно. С графином отправился за водой. Прошел сквозь сирень, спустился по укрепленным дощечками ступенькам до мостков и, нагнувшись непривычно низко, с бульканием зачерпнул в графин воду. Река — так себе, метров десять шириной, ленивая, местами даже стоячая. Там над водой плавали листья и кувшинки. Прикованные к берегу слоновыми цепями лодки свидетельствовали о том, что река судоходная и бывали случаи, когда использовались чужие лодки. Возле потухшего костра валялись целлофановый пакет от дамских чулок и чисто выеденная банка из-под трески. В хозяйстве пригодится — Сунеп поднял консервную банку.

Он положил ее у кровати — станет пепельницей, ибо, живя в одиночку, опасался пожара. Никто в такую минуту его не разбудит, не успеешь и брюки надеть. К салату из свеклы его не приучали, хотелось есть. В Копенгагене в таких случаях пьют воду, пишет Гамсун в книге "Голод". Сунеп схватился за горлышко графина. Пить или не пить? Котят в реке топят, такова судьба котят и городских рек, — но разве в приличных колодцах не тонут лягушки? Тут в дверь постучали, и Сунеп отставил графин, чтобы не подумали, что он схватил его с целью самообороны.