Миервалдис Бирзе - Розовый слон [сборник]

Действительно, был обнаружен свежий, еще желтый вырез: "Талис Л. и Вита С. 15.XI". Надпись сфотографировали, чтобы в случае наводнения, пожара или другого стихийного бедствия даже после разрушения моста оставалось бы неоспоримое доказательство преступления.

Затем общественный следователь Дирбис, по профессии учитель чистописания, сделал первую экспертизу и в заключении записал: "Обследуя края зарубки через увеличительное стекло, установил, что резали острым, твердым, предметом, возможно перочинным ножом. Графическое исполнение букв свидетельствует об интеллигентности человека. Это же подтверждают и познания его в грамматике, ибо слово Талис написано со знаком долготы над буквой "а". Вся надпись вырезана одной и той же рукой, ибо буква "и" в обоих словах совершенно идентична".

Потом Дирбис посетил финансовый отдел и осведомился, был ли Талис Лукьянис 15 ноября в Ресгалях.

— Был, по делам, — ответил Лукьянис, молодой светловолосый человек. Он говорил тихо и вежливо, и Дирбис пока не обнаружил в нем ничего криминального. "Именно то, что он старается выглядеть спокойным, вызывает подозрение. Почему он так аккуратно побрился? Почему галстук завязал безупречно? Так называемым узлом Эйзенхауэра… Ведь он же женат!" Тут Дирбис как бы мимоходом спросил:

— С моста через Дзирнупе красивый вид, не так ли?

— Я не обратил внимания, мостом пользуюсь только для сообщения.

— Значит, вы пятнадцатого ноября находились на мосту?

— Не находился, а шел по мосту.

Покамест все в порядке. На мосту был, сам признался. Дирбис обрадовался и надел темные очки, чтобы Лукьяпис не заметил радости на лице следователи.

— У вас в тот день был с собой и нож?

— Был. Каждый мужчина, даже непьющий, носит с собой нож. Странно, что вы об этом спрашиваете?

Дирбис решил, что доказательств достаточно и Лукьянису остается только признаться.

— В милицию поступили сведения, что вы пятнадцатого ноября на перилах Ресгальского моста вырезали эту надпись. Советую признаться, тогда этот проступок, возможно, будет рассматриваться только на товарищеском суде, а может быть, его и вовсе не будут рассматривать, — и Дирбис показал снимок перил моста.

Лукьянис посмотрел на снимок, покраснел и сказал еще более тихим голосом:

— Я к этому не имею никакого отношения.

Дирбис, не теряя терпения, расставил ловушки.

— Ну, а если Вита С. уже сказала, что вы это сделали в ее присутствии?

Теперь Лукьянис зарделся, как индюшачий гребешок, и уже прошептал:

— Не может она этого сказать…

— Ну, не скажите, женщины иногда бывают болтливы.

— Нет и еще раз нет! Потому что такой Виты С. вовсе не существует. А если она есть, то я ее не знаю, не знал и не буду знать, к тому же я женат.

— Вот в том-то и дело, что этот относительно пустяковый проступок приобретает более серьезное моральное значение и становится глубже и весомее, — сказал Дирбис. — Для того чтобы он не приобрел излишне шумный общественный резонанс, я советую вам признаться, тогда мы сможем дело прекратить.

— Вам вовсе не надо было его начинать. Я не могу признаться, так как я ничего не вырезал и никакой Виты С. или Виты А., Б., В., Г., Д. не знаю.

Дирбиса не убедило это упорное отрицание вины, ибо доказательств обратного было слишком много. Был на мосту, дата, нож — все совпадало.

Днем позже он просмотрел все послевоенные записи районного паспортного стола и нашел двух Вит. Хотя и была одна из них незамужней, они вряд ли могли быть с Лукьянисом — первой было семь, а второй шестьдесят семь лет. Значит, Вита С. приезжая. Дирбис внес предложение, чтобы республиканские дружины, по охране общественного порядка начали регистрацию всех проживающих в Латвии Вит, но начальник милиции сказал, что овчинка выделки не стоит.

Дирбис не мог допустить, чтобы самый первый проступок, который ему поручили расследовать, остался бы нераскрытым и недоказанным. В таком случае и собрание сотрудников финансового отдела было бы невозможно созвать и выступить с задуманной речью "Дружины охраны общественного порядка в борьбе за прочность семьи".

Дирбис во время одной встречи с нарушителем, записывая что-то в свой блокнот, сломал карандаш. Это был заранее продуманный ход.

— Не одолжите ли вы мне свой нож карандаш очинить?

— Я на той неделе ходил по грибы и обронил нож, — ответил Талис Лукьянис.

— По грибы? Даже свинухи уже не растут, — заметил Дирбис.

— Значит, просто потерял где-то.

Если бы Дирбис очинил тем ножом карандаш, на карандаше остались бы следы ножа. Судебная экспертиза легко доказала бы тогда, что преступление на перилах моста совершено тем же орудием. Значит, опасаясь разоблачения, Лукьянис нож спрятал. Жаль.

"У дружинников тысяча помощников — все общество", — вспомнил Дирбис ходячее изречение. Он обратился к наиболее близкой Лукьянису части общества — к его жене.

Черноволосая Вероника помешивала большой ложкой манную кашу, когда прибыл Дирбис.

— Забудьте на мгновение о симпатиях к своему мужу и, выполняя гражданский долг перед обществом, помогите органам следствия установить истину, — начал он, показывая снимок перил моста, потом пересказал уже известные нам факты и спросил, не знает ли она что-нибудь о Вите С.

— Мне ничего не известно, но я узнаю все и даже кое-что побольше, — Вероника помахала большой деревянной ложкой так энергично, что Дирбис испугался — не создал ли он ситуацию, чреватую новым преступлением.

— Я ему покажу, как шататься с бабами! Теперь я припоминаю. В ту пятницу вечером он вернулся поздно, сказал, что на работе устал, не ужинал, и тут же уснул. Перетрудился, бедняжка!

Вероника очень любила правду, кроме того, она от бабушки-католички унаследовала упорство. Когда в тот вечер Талис Лукьянис подсел к манной каше, Вероника тут же отодвинула в сторону его тарелку.

— Сначала расскажи, что это за Вита, с которой ты пятнадцатого ноября любезничал на мосту?

— Этот сумасшедший и тебе задурил голову. Никакой Виты я не знаю и ничего не вырезал.

— Докажи!

— В советском праве записано нечто обратное: если и совершено преступление, то надо доказать, что я виновен, а я не обязан доказывать свою невиновность. Дай поесть!

— Семейные права мне важнее всех прочих. Бесстыдник, тебе нет еще и тридцати лет, а ты уже шляешься по округе, как собака! Расскажи все! Мы не можем жить во лжи.

— Я ж тебе говорю, что мне нечего рассказывать!

— Тогда ты эту ночь будешь спать на кухне, — и жена тут же захлопнула за собой дверь в комнату.

Лукьянис тоже любил правду и только ради того, чтобы наступил мир в семье, не хотел выдумывать. Лежа на кухне, он сквозь сон будто слышал, как что-то капает. Поначалу он думал, что из крана в раковину капает вода, однако, окончательно проснувшись, понял, что в комнате плачет Вероника и слезы капают на пол.