Миервалдис Бирзе - Розовый слон [сборник]

Однако ко мне Кирмушка отнесся как к мужчине. Он еще терпел, пока я протирал ему спиртом бок, лишь время от времени опускал поднятый локоть, будто отмахиваясь от мух, но, когда я взял шприц и приблизил к его ребрам, Кирмушка заорал:

— Нет! — и намеревался рвануть в сторону.

— Не волнуйтесь, эта игла тонкая, — успокаивал я.

Не помогло. Мы начали диспут. Поначалу я спокойным голосом повторил уже давно известную песенку:

— Операция удлинит вашу жизнь по меньшей мере лет на пятьдесят. При этой операции процент смертности за последние пятьдесят лет составляет круглый ноль. После обезболивания вы не ощутите боли сильнее, чем укус блохи. (В наше время, когда имеются хорошие порошки от блох, многие даже и не знают, что такое укус блохи, поэтому надо будет придумать что-нибудь другое.) Крови потеряете столько, сколько может высосать один комар. Через неделю сможете уже танцевать. Если не верите мне, спросите у кого-нибудь, кто уже перенес эту операцию, — психологически правильно закончил я.

Тот сразу вскинул голову:

— Я уже спрашивал. Именно поэтому и не хочу.

— У кого спрашивали?

— У Долгого Леона.

Долгий Леон был туберкулезник с пятнадцатилетним стажем, с тех недавних, но печальных времен, когда не было еще ни стрептомицина, ни фтивазида; он испытал на своей шкуре и газирование легких, и торакокаустику — операцию, которую я собирался сделать Кирмушке; ел собачий жир, ел и мед, запивая спиртом, — словом, применил всю современную и средневековую медицину.

— Ну, вот видите, Леон сказал вам, что это сущий пустяк, раз чихнуть, и все.

— Вовсе нет! — прошипел Кирмушка, пытаясь увернуться от иглы, которую я снова приблизил к смазанному йодом месту. — Леон сказал, что в бока втыкают такую штуку, дюймовую трубку. В прошлом месяце, мол, вся больница содрогалась, как один орал. Санитарка, говорит, вынесла две кровавых простыни, которые можно было отжимать. Да еще ребра ломают долотом…

Ах эта святая ложь! Долгий Леон за эти россказни с дикого Запада получит свое: прикажу запереть его штаны на целый месяц в шкаф, пусть тогда полежит и подумает, хорошо ли пугать других. Но что делать с Кир мушкой, который теперь пялится во все стороны и ждет — когда же принесут эти орудия пытки. Печально, конечно, что молодые и неуравновешенные люди порою больше верят старому пустомеле, чем ученому доктору.

Я еще сдерживался, потому что знал, что торакокаустика Кирмушке необходима. По очереди я перебрал все инструменты, которые применяют при этой операции, чтобы больной убедился, что тут ни одна штуковина не толще карандаша, и все время повторял:

— Больно не будет, совсем не будет больно. — В промежутках я не забывал и попугать: — Если спайки не прижечь, то я не ручаюсь…

Все же анестезийную иглу мне так и не удалось ввести между ребер Кирмушки. Наконец я потерял терпение и сквозь свою марлевую маску рявкнул:

— Довольно шутить! Или вы будете лежать спокойно и начнем операцию, или — марш отсюда! Трус… Боится укола иглы. Надо посмотреть, нет ли лужи под столом.

Разумеется, если бы больной сообщил куда следует, мне бы влетело за грубость; но это помогло, Кирмушка нервно подергал черными бровями и, совсем упав духом, сказал:

— Колите, — и больше он не барахтался.

Через длинную иглу я ввел в грудную клетку и вокруг реберных нервов чайный стакан новокаиновой жидкости, делал я это медленно и методически, совершенно восстановив необходимое спокойствие, и был уверен, что Кирмушка вовсе не почувствует боли. Я накинул на умолкшего Кирмушку операционную простыню и затем спокойной рукой взял скальпель, в двух местах надсек кожу — совсем немного, длиной примерно в сантиметр. Про себя я подумал, что, наверное, из-за небольшого разреза настоящие хирурги торакокаустику не относят к серьезным операциям. Ясно, что всякий разумный человек будет ставить операцию ну хотя бы слепой кишки, при которой разрез по меньшей мере раз в пять длиннее, чем при теракокаустике, раз в пять выше. Скрипнула грудная плевра, и я вонзил под мышкой между ребрами больного два шила толщиной с карандаш. Больной даже и не охнул — анестезия была безупречной. Затем в одну дыру я сунул эдакую длинную трубку, в конце которой была электрическая лампочка и система зеркал, так что я смог, передвигая инструмент вверх и вниз, обследовать всю грудную полость, в которую заранее между грудной клеткой и легкими накачали слой воздуха толщиной с ладонь. В операционном зале погасили свет, так лучше видна внутренняя сторона грудной полости. Это такая странная операция, которую производят в темноте и где все, что надо делать, видит только сам оперирующий. Я осматривал сероваторозовую поверхность легких:

— Видать, Кирмушка некурящий, у курильщиков цвет легкого от дыма серый, а местами даже черный.

— Некурящий и непьющий, — сонным голосом подтвердил Кирмушка.

Непьющий ли он, этого я не мог определить по поверхности легкого.

Я взглянул вниз, где картина напоминала туннель. Туннель опирался на блеклые, покрытые плеврой ребра, ребра в буквальном смысле слова. Я отыскал первую спайку, которая, как белая бечевка, тянулась от легкого к грудной клетке и при дыхании дергала легкое. Через другую дырку я всунул длинную железную штукенцию, в конце которой имелась платиновая петелька. В эту петельку я поймал спайку и ногой нажал на выключатель. Петелька красно запылала, поднялся дымок, и спайка стала медленно таять. В этом деле поспешность не годится. Потихоньку я теребил пылающей петелькой спайку, и в какой-то момент мне пришла на ум статья в стенной газете. Там один тип писал, что, несмотря на хороший голос, я не участвую в хоре санатория. Жизнь — пестрая штука, подумал я; как бы этому писаке тоже не пришлось лежать на операционном столе. Я-то буду работать так, что боли он не почувствует, но все же ему будет не по себе. Если бы я, к примеру, был писателем, то непременно выучился бы и на врача, чтобы пугать критиков, дескать, встретимся как-нибудь в кабинете, ты будешь голым, а у меня будет в руке тупая игла.

Спайка разорвалась, и я снял ногу с выключателя; платиновая петелька стала остывать. Я повернул Кирмушку и — черт побери! — увидел еще одну спайку у самой верхушки. Если я ее не прижгу, то дыра в легком не закроется. Обязательно надо и ее прижечь. Однако… под ало-белой спайкой пульсировал синеватый бугорок. Я хорошо знал его: там под тонкой грудной плеврой скрывалась большая артерия. В глазах оперирующего врача это — табу, более святое, чем любая икона, на нее можно только посмотреть, но ни в коем случае нельзя прикасаться чем-то острым или горячим, потому что тогда… лучше и не говорить об этом. Но спайку необходимо прижечь! Можно, конечно, сказать, что все возможное сделано, и пусть себе Кирмушка уходит спать, но надо бы все же попытаться.