Михаил Левитин - Возлюби ближнего!

— От этого и я не откажусь, — обрадовался Курлыкин, увидев в руках Кореньева нераспечатанные пол-литра «московской».

Кореньев налил Гарри не больше полутораста граммов.

— Жмот-то ты, а не я, выходит, — упрекнул Гарри, не без зависти наблюдая, как жадно высасывает Кореньев прямо из горлышка драгоценный напиток.

— Смотри не перебирай! — предупредил Гарри. — Я тебя к себе на ночевку не потащу.. И провожать не буду — при моей болезненной комплекции такую жердину мне не дотащить!

Все больше пьянея, Кореньев закричал:

— А меня тащить никуда не надо! Мне и здесь хорошо… Я тут хочу остаться… Навсегда. На веки вечные.

Гарри безнадежно махнул рукой:

— В воду свалишься! Вон как Тарабарка разбушевалась.

— А меня уговаривать не надо, — упрямо твердил Кореньев. — Как решил — так и будет!

Гарри туго свернул дубленку, обернул упругий ком в несколько газетных листов и, обвязав веревкой, встал со скамьи. Он хорошо знал буйно-скандальный нрав Кореньева.

«А вдруг он действительно решил кинуться в реку? — испуганно подумал Гарри. — От него всего ожидать можно. Затаскают тогда меня по допросам… А при такой ситуации и моей собственной персоной слишком интересоваться начнут…»

Но Кореньев схватил его за плечи и усадил на скамейку.

— Ни с места! — скомандовал Кореньев. — Слушай, что я скажу. Слушай и наматывай на свои лохматые бакенбарды. Тебе что? Ты из любого положения выкрутишься. А я больше не хочу, Гарри, не хочу. Я человек свободный и от алкоголизма излечивать себя не позволю. И работать не буду…

Кореньев обнял Гарри и вдруг весело предложил:

— Давай вместе, а? Я тебе за это и куртку отдам, и деньги: твоих пятнадцать и в кальсонах еще зашиты… два рубля серебром…

— И верно, — поддакнул Гарри, — уж если вздумал топиться, так зачем же деньги с собой брать: на том свете эта валюта хождения не имеет…

— Ну как? По рукам? — не отступал Кореньев. — Только условие: вначале ты бултых, а потом я бултых…

— Отстань! — крикнул Гарри, вырываясь из пьяных объятий.

Обхватив пакет обеими руками, он поспешно отошел от скамьи, боясь, что Кореньев снова кинется на него. Но тот уже перестал плакать и, держась за фонарный столб, хрипло орал:

Резкий воющий ветер заглушал отдельные слова, но певец выкрикивал их снова и снова, пока, обессилев, не упал на заливаемый волной огромный валун.

— Ну, в таком состоянии он не опасен, — решил Гарри и, подойдя ближе к опьяневшему приятелю, сказал: — Встань, дурак… И слушай… Ты такого Усачева знаешь?

Кореньев бессмысленно пялил глаза, что-то мычал.

— Он сюда приехал… Важная птица…

— У-у-ус-а-а-а-ч-е-е-ев? — промычал наконец Кореньев.

— Он, этот Усачев, по всему Дымску тебя ищет… Меня расспрашивал… Я на всякий случай потемнил. Мало ли что?

Видя, что Кореньев по-прежнему молчит, с трудом соображая, о ком идет речь, Гарри повторил свой рассказ:

— Усачев… Шуриком его звали… высокий такой… Морда узкая, лошадиная… глаза черные… цыганские… У-са-чев!

— А где же ты его видел? — словно спросонья спросил Кореньев.

— Да вчера, говорю, около гостиницы… Одет шикарно — портфель гармошкой, заграничный. Твоей личностью интересовался… Ну, я сказал, что тебя уже два года не видел… Говорит, в Москве работает, а может, это все ширма…

На этот раз Кореньев совершенно очнулся.

— Раз он меня ищет, значит, не к добру, — дрожа больше от страха, чем от холода, изрек Кореньев. — С хорошими намерениями меня еще никто никогда не искал… Она определенно с ним заодно…

— Кто она? — спросил Гарри. — Ты о ком говоришь?

— Да она… жена моя. Разыскала все-таки, ехидна… Из милиции меня отпустили, так она в прокуратуру пошла…

Гарри снова принялся ерошить бакенбарды.

— Плохи твои дела, маэстро, — посочувствовал он, — и насчет того, что она с Усачевым в одной упряжке, — тоже возможно. От этих порядочных любого подвоха жди. Что по-ихнему хорошо, то по-нашему полный бенц. Я бы на твоем месте тоже задумался. Веселого мало. Прокурор здешний, говорят, дюже строг. Законник до мозга костей. Не поймет он твою сложную душу. Не проникнет, не оценит. Он уже давно до нас добирается… Ну, я пошел, пока не стемнело. Да и тебе пора собираться.

— Нет, не бывать по-ихнему…

Кореньев хотел еще что-то сказать, да зацепился ногой за подвернувшуюся доску и, упав, на четвереньках пополз к почти затопленному водой валуну. Потом, очевидно что-то вспомнив, изменил маршрут и направился тем же способом к тому месту, где лежала брошенная им пустая бутылка. Он тщательно вытер ее рукавом, спрятал в карман брюк.

— Деньги-то хоть отдай мне на сохранение, — крикнул Гарри, — пропадут ведь! Вымокнут!

Но Кореньев уже ничего не слышал. Он попытался было изобразить что-то похожее на воздушный поцелуй, но не удержался на ногах и упал прямо в воду.

Видевший все это Гарри еще крепче обнял свой громоздкий пакет и свернул на дорогу, которая вела к автобусной остановке.

Как и все худощавые мужчины небольшого роста, носящие усики, Василий Георгиевич Лупцов походил на Чарли Чаплина. Эту схожесть еще резче подчеркивали глаза Лупцова — такие же печальные и беспокойные.

Одно время, когда чаплинские картины шли почти ежедневно во многих кино и зрители не догадывались еще о том, что в недалеком будущем критики превратят этого комика в выдающегося философа, Василия Георгиевича останавливали на улице деятели эстрады и цирка и, пораженные его сходством с популярным киноактером, делали всякие заманчивые предложения: одни приглашали участвовать в цирковой пантомиме, другие уверяли, что он будет очень хорош в музыкальном трио, обещая в две недели научить играть на жестяных урнах попурри из модных лирических песен.

Василий Георгиевич даже принял было несколько наиболее настойчивых предложений, но дальше пробы дело не пошло.

Собственно, Василий Георгиевич и сам не ожидал ничего путного, но ведь люди так просили, так уговаривали, и вдруг — смущенный вид, нервное покашливание и одни и те же обидные слова: «Простите… ошиблись… мы думали… но так получилось… Еще раз извините… наружность обманчива…»

Пожалуй, тщеславие- — один из наиболее распространенных человеческих пороков, с которым невозможно бороться с помощью закона. За кражу наказывают, за взятки наказывают, даже за клевету грозит суровая кара, а вот тщеславие — мать многих людских недостатков — вроде как и не порок, а так — милый недостаточек, ерундовый пустячок, борьбу с которым взвалили на плечи сатириков и юмористов. Вот они и борются с сотворения мира до наших дней — высмеивают как могут.