Морис Слободской - Стакан воды

Баклажанский подошёл к шкафу с твёрдым намерением немедленно откупорить вино и приготовить закуску. Но это оказалось не так просто. Штопор был сломан при попытке открыть им шкаф, ключ от которого пришёл в негодность после использования его для загибания гвоздя в ботинке. А на тарелках за неделю образовался сложный сплав майонеза, джема и вездесущего пепла.

Домработницы у Баклажанского не задерживались. Первая его домработница приехала к нему из подмосковной деревни, где он работал летом. Прослужив у него несколько месяцев и будучи очень довольна местом, она все же ушла учиться на каменщика. При этом она, по просьбе Баклажанского, вызвала вместо себя из деревни свою подругу. Подруга проработала с полгода и поступила на шофёрские курсы, написав, однако, своей младшей сестре, чтоб та приезжала работать к Баклажанскому. Когда младшая сестра через восемь месяцев, закончив школу киномехаников, вернулась в район, Баклажанский согласился, что и ей там интереснее. Впрочем, младшая сестра вызвала на смену свою старшую подругу. Подруга оказалась на целине уже через три месяца. Теперь Баклажанскому не без основания казалось, что вся женская половина молодёжи из их деревни рассматривает его квартиру как некое общежитие на время приобретения или повышения квалификации. Впрочем, он на это не обижался, тем более, что судьба всегда выручала Баклажанского. На этот раз она явилась в виде Кати Ивановой, обитательницы седьмой квартиры.

Судьба из седьмой квартиры всегда появлялась в периоды междуцарствий, когда очередная домработница покидала Баклажанского, а новая ещё не приходила. В это смутное время судьба повалялась раз-два в неделю, вытирала пыль, перемывала посуду и вообще приводила квартиру в тот вид, который больше всего устраивал холостого мужчину, для того чтобы он мог начать свою разрушительную деятельность сначала.

Баклажанский знал Катю Иванову ещё одиннадцатилетней девочкой. Она была его первой моделью, (которой он собирался удивить своего седовласого профессора. Он вылепил её стремительно бегущей. Увлечённый формалистическими исканиями, он придал её туловищу такой сверхъестественный наклон, что казалось, вот-вот девочка рухнет.

Девочка устояла. Рухнул профессор. Он сказал, что единственное возможное объяснение такой противоестественной стремительности он находит в том, что, повидимому, изваяние во что бы то ни стало хочет убежать от своего создателя... Баклажанский злился, модель плакала. Она была огорчена первым провалом своего старшего друга...

Потом Катя окончила геологоразведочный техникум и постоянно куда-то уезжала, уплывала и улетала. А во время пребывания в Москве помогала скульптору вести его расшатанное беспокойными домработницами хозяйство.

Вот и сейчас, только что вернувшись из командировки по Донбассу, она то и дело появлялась в хаотической квартире Баклажанского.

Теперь отношения их строились на принципе взаимной уважительной снисходительности: он с высоты своих тридцати шести лет продолжал смотреть на неё, как на девочку, а она, как и всякая молодая женщина, считала своего подопечного мальчиком и потому позволяла ему для утехи играть в старшего.

Катя и сейчас выглядела девочкой. Прозаик назвал бы её тонкой, как молодая ёлочка, поэт — стройной, как тополь, песенник — нежной, как берёзка. Мы не считаем для себя возможным сравнивать женщину с деревом. Поэтому скажем просто, что она была стройна и нежна, как стройная и нежная молодая девушка.

У неё были серые глаза и пепельные волосы. Если бы не веснушки, она казалась бы выдуманной. Всю жизнь она боролась со своими весёлыми девчоночьими веснушками. К счастью, они не сходили.

— Боже мой, сколько веснушек принесли! — весело приветствовал её Баклажанский.

— К сожалению, я не могу их вам оставить, — улыбнулась Катя. — Как с домработницей, Федор Павлович?

— Приходила, — ответил Баклажанский.

— Об условиях спрашивала?

— Об условиях нет, но зато справлялась, хорошо ли я знаю математику.

— Зачем ей это? — опять улыбнулась Катя.

— Она, видите ли, собирается готовиться на курсы счетоводов. Так вот ей нужно, чтобы я ей помог. Как вы думаете, она ещё придёт?

— Разве только к кому-нибудь другому.

И они оба рассмеялись.

«Девочка»,—сказал про себя Баклажанский.

«Мальчик», — подумала Катя. И она занялась уборкой. Она проворно возвращала предметам их первоначальное назначение. Пепельница была отмыта от варенья. Молочник и вазочка для цветов освобождены от окурков. Шляпы поднимались с пола, а ботинки снимались с кресел.

Баклажанский с нежностью следил за тем, как Катя аккуратно расставляла парочками разбушевавшиеся калоши и домашние туфли, и очень хотел сказать ей нечто большее, чем простые слова благодарности.

Да, конечно, он любил её.

Он приходил к этому выводу постепенно, по мере того, как изменялись их отношения. Только теперь, оглядываясь назад, он мог бы сказать, когда примерно он перестал видеть в ней маленькую девочку-соседку и после какого из своих многочисленных приездов она впервые удивила его спокойной и нежной уверенностью, с которой перевернула обратно его стоявшую вверх дном квартиру. Он мог вспомнить то время, когда начинал скучать, если неделю не видел привычных веснушек, и, наконец, он мог почти точно установить день, когда он впервые ощутил радостный и тревожный испуг при её лёгком троекратном стуке в дверь.

Он любил её уже давно, но не решался сказать ей об этом. Иногда ему казалось, что мешает разница в возрасте. Иногда он объяснял своё молчание тем, что глупо и нелепо вдруг заговорить о любви после стольких лет знакомства. Он находил оправдание своей скрытности и в том, что она каждый раз приезжала другой, и слова, приготовленные им заранее, уже не годились.

А скорее всего, он не мог сказать ей «люблю» потому, что она этого ещё не хотела и в самый решительный момент ласково, но уверенно уходила от этого слова.

Она уходила от объяснений, несмотря на то, что никто другой не заслонял в её девичьем воображении порывистую и взбалмошную фигуру Баклажанского. Ей нравились его неумелые попытки ухаживать и громоздкие комплименты. Его менторский тон и покровительственное отношение к ней казались ей смешными и трогательными. Да, пожалуй, и она почти любила его или, вернее, могла бы полюбить. И если бы... Впрочем, она ещё сама не могла точно сказать, что именно должен был сделать Баклажанский, чтобы окончательно завоевать её сердце. Но что-то ещё он должен был сделать обязательно.

Баклажанский чувствовал это и робел. То-есть он робел раньше. Но сегодня, то ли от предчувствия большого успеха на выставке, то ли от хорошего настроения, которое осталось от его фантастической прогулки по будущему, он ощутил необычайный прилив мужества... К чорту робость! Ведь не зря же он представлял себе потомка Володьку именно с пепельными кудряшками и весёлыми золотыми веснушками. Конечно же, воображаемый Володька был похож на свою предполагаемую прапрапрабабушку.