Морис Слободской - Стакан воды

И всё-таки ни один объективный наблюдатель не решился бы утверждать, что бессмертие полностью покинуло комбинат бытового обслуживания. Это было бы совершенно неверно.

Напротив, весь комбинат жил будущим. И, конечно, не константиновский элексир сделал это. Нет!

Семен Семенович Гребешков стал душой комбината, а лучше сказать — его живительным элексиром.

Вот и сейчас он был занят созданием волнующей директорской декларации, обращённой ко всем вверенным ему портным и сапожникам, гладильщикам и маникюршам, счетоводам и чистильщикам.

Название этого документа, напечатанного вразрядку, уже красовалось на листе, заложенном в пишущую машинку.

ПРИКАЗ № 217/64 по комбинату бытового обслуживания № 7

Семен Семенович, расхаживая по кабинету, диктовал первый пункт своего воззвания. Испуганная машинистка печатала, еле прикасаясь пальцами к клавишам, словно боялась обжечься. Необычный стиль приказа лишал её душевного равновесия.

— ...И, значит, — диктовал Семен Семенович, заканчивая вводную часть, — нам надо работать так, чтобы не стыдно было отчитываться перед...

«Вышестоящими инстанциями», — механически напечатала машинистка, но Гребешков заглянул ей через плечо и попросил стереть «инстанции».

—«...перед народом, перед теми, кого мы обслуживаем, перед нашими советскими посетителями, и теперешними и будущими, — уверенно закончил он первый раздел и перешёл ко второму. — Пункт второй. Но...»

— Семен Семенович, — взмолилась машинистка, — нельзя пункт приказа начинать с «но»...

—Можно! — твердо сказал Семен Семенович. — Тут как раз есть очень большое «но». Пишите: «Но для того чтобы с полным правом равняться на будущее, нужно счистить с себя пятна прошлого, а именно — лень, недобросовестность и халтурное отношение к делу. Нужно начисто заштуковать все прорехи в своём сегодняшнем сознании, чтобы их и следа не осталось...»

Семен Семенович увлёкся, и машинистка еле поспевала за ним. Гребешков перешёл к практической части и со знанием дела пункт за пунктом определял обязанности отдельных работников. Вот он дошёл до Гусаакова:

— «Пункт восьмой. В связи со своим легкомыслием и бездеятельностью заместитель директора тов. Гусааков, в смысле практической пользы, представляет собой круглый нуль...»

— Нуль — цифрами или буквами? — осведомилась машинистка.

—Буквами, а в скобках — цифрами, чтобы не было сомнений. Дальше: «Трест настаивает на снятии тов. Гусаакова с работы, но я считаю эту меру неправильной с государственной точки зрения. Поскольку безработицы у нас нет, тов. Гусааков сразу поступит в другое учреждение и будет бездельничать там вплоть до момента его разоблачения. Он опять там все развалит, его опять выгонят, и он снова куда-нибудь поступит, и опять... Так ничего не получится. И нечего гонять плохих работников по кругу, а надо их на месте переделывать в хороших. Если мы этого не сумеем, то мы сами плохие работники. Кроме того, у нас в комбинате Гусаакова знают, на виду у всей знакомой с ним общественности Гусаакову будет стыдней, ему придётся взяться за ум, осознать свои ошибки и приложить к делу свои способности, которые у него есть...»

—Не всегда человек сразу раскрывает своё дарование, — мягко пояснил Семен Семенович машинистке свою мысль. — Великий физик Ньютон в школе был последним учеником и, несмотря на это, в дальнейшем, будучи ушиблен яблоком, открыл закон всемирного тяготения... Гениальный художник Суриков, который нарисовал знаменитую картину «Боярыня Морозова» и другие выдающиеся произведения, в своё время не сдал экзамена по рисунку в Академии художеств.

Семен Семенович улыбнулся растерянной машинистке, остановился, чтобы передохнуть, и взглянул в окно.

На улице опять взламывали многострадальный асфальт. На этот раз его вырубали ровными квадратами по краю широкого тротуара. Землекопы выбирали землю из этих квадратов, подготовляя места для посадки деревьев.

На старых и заслуженных центральных улицах сажали солидные многолетние липы. Каждое дерево приезжало к своему новому месту жительства на персональном грузовике, и специальный кран заботливо помогал ему сойти с машины.

На эту молодую улицу из подмосковного питомника переезжала совсем юная липовая аллея. Она переезжала организованно на новеньких грузовиках, словно воинская часть, перебирающаяся из лагерей на зимние квартиры. Машины шли колонной, в кузовах подразделениями теснились молодые деревца, и только лихой строевой песни не хватало для полноты картины.

Семен Семенович с трудом подавил в себе желание бросить все дела и немедленно присоединиться к садоводам.

Он вздохнул и отошёл от окна. Молодые деревья вернули его к мысли о будущем и о том, что он ещё не нашёл следов потерянного бессмертия.

И он ещё раз тяжело вздохнул и вернулся к приказу.

Баклажанский вошёл в кабинет как раз в тот момент, когда Семен Семенович подписал свой приказ и отложил его в сторону.

Зачем же пришёл сюда скульптор, жертвуя дорогим предотъездным временем? Формально — выгладить пиджак, а по существу — получить напутствие Семена Семеновича, услышать от него одобрение своему решению ехать в Донбасс. Ему хотелось знать, как оценит его поступки человек, прикоснувшийся к вечности.

Баклажанский отстал от событий в жизни Семена Семеновича. Он до сих пор считал, что стакан роковой жидкости выпил именно Гребешков, как тот признался ему в своё время. Ни об истории с американцами, ни о последних выводах Гребешкова он ничего не знал.

Сейчас он сидел перед Гребешковым без пиджака и исповедовался.

Семен Семенович слушал его с явным одобрением.

— Вот! Поэтому я и решил ехать, — закончил Баклажанский. — Окончательно и бесповоротно! Или, может быть, остаться? А?

— Нет, — улыбнулся Гребешков. — Поезжайте! Обязательно поезжайте!

— Но я потеряю много времени. Первую свою новую работу я покажу очень не скоро... Это ничего?

— Ничего! — почти отечески сказал Гребешков.— Зато будет что показать. А время... Ну что ж... Микеланджело, говорят, восемь месяцев ходил по Каррарским горам, все искал какой-то особенный кусок мрамора для одного памятника. Он потерял восемь месяцев, но остался жить в веках!

— Да, да, — горячо подхватил впечатлительный скульптор. — Он был прав. И Катя права. И вы правы. И Чубенко прав. А я не прав. Я еду! Спасибо вам за совет. Ваши слова для меня особенно важны...

— Почему же особенно?

— Потому что, как предполагается, вы бессмертны. И вы, наверно, все продумали. Вам виднее!

— Вы ошибаетесь, Федор Павлович, — печально улыбнулся Гребешков. — Я уже давно не бессмертен...

— Что?!

—Да, да! — подтвердил Семен Семенович и хотел было рассказать удивлённому скульптору все подробности, но зазвонивший на столе телефон остановил его. — Простите! — извинился он и сиял трубку. — Да? Слушаю вас! Так! Пиджак? Сейчас проверю. Когда вы его сдавали? — Он прижал трубку к уху поднятым плечом и, придвинув к себе листок бумаги, приготовился записывать.—Так! Слушаю! Двадцать седьмого мая... А когда? Время не помните? Около двух часов дня? — По мере того как он записывал эти цифры, его лицо менялось. Он побледнел, и на лбу его проступили мелкие капельки пота. — Постойте, постойте! Вспомните точнее. Умоляю вас. В два часа? Это точно? Тогда как ваша фамилия? Что? Что? Не может быть!