Николай Самохин - Так близко, так далеко...

Они — мои главные враги. Когда я крадусь по обочине дачной дороги, мотоциклисты с адским грохотом настигают меня и стараются проскочить рядом так близко, чтобы чиркануть по моему бедру своей жесткой дерматиновой курткой. Я опасно виляю, вцепившись в руль закостеневшими руками, кое-как выравниваю велосипед и еду дальше с колотящимся сердцем.

А сзади снова нарастает грохот.

Мотоциклисты откровенно презирают мою безмоторность. Когда я пеший, не на велосипеде, я для них, в зависимости от настроения, либо «мужик», либо «козёл». На велосипеде же я просто червь.

Нынче вот хорошо. Свадьба отвлекла на себя и собак и мотоциклистов. Я еду обратно с набитым рюкзаком, небрежно посвистываю. Благополучно миновал улицу Дарвина, вывернул на гравийку. Теперь надо отсчитать четырнадцать телеграфных столбов — и в зарослях тальника откроется калитка нашего кооператива.

Впереди маячит фигура сторожа дяди Саши. В руках у него по большой сумке — из магазина шагает. Дядю Сашу можно признать издалека: он ходит на раскоряку и как бы слегка приседает во время шага — у него больны ноги. Но, несмотря на безножье, он исправно охраняет наше имущество и наши урожаи от набегов пискуновских чингачгуков. Каждый вечер дядя Саша, повесив на плечо дробовик, обходит дозором дачный посёлок. Иногда он останавливается, для острастки стреляет в воздух и невыразительно, без пауз кричит: «Эй, кто там вот я вас!»

Когда ноги у него шибко разболятся, дядя Саша всё равно дежурит, только на крылечке своего дома. Посидит, посидит — пальнет, крикнет. Помолчит — снова пальнет и снова крикнет.

И мы спокойно спим в своих разнокалиберных скворечниках. Раз кричит дядя Саша — значит, всё в порядке.

За вторым столбом меня обгоняет голубой «москвич». За третьим — шоколадные «жигули» и почти сразу мягко покачивающаяся серая «волга».

Вот кого я ничуточки не боюсь, так это личных автомобилей. Наоборот, они меня боятся. Они загодя начинают забирать влево, осторожно и предупредительно объезжают меня. И если я при этом вдруг вильну рулём, машины испуганно вскрикивают.

Дядя Саша, когда его догоняют машины, останавливается. Нет, не для того, чтобы «проголосовать». Просто останавливается, отступает — от греха подальше — к самому краю дороги и, повернувшись к ним лицом, пропускает.

Догнал дядю Сашу «москвич» — обдал пылью, покатил дальше.

Догнал «жигулёнок» — бодро проклаксонил: «Салют, дядя Саша!» — и показал корму.

«Волга» споткнулась было, но, осторожно перенырнув колдобину, снова наддала ходу.

Видать, тоже у товарищей лимит времени: торопятся — боятся, как бы камера не спустила.

А у меня сегодня всё в ажуре. Правда, на свадьбе я потерял минуту, но зато магазин подарил мне аж полторы: очереди совсем не было. Так что я могу себе позволить задержаться.

— Дядя Саша! — говорю я, притормаживая — Давай сумку-то, довезу. Повешу на руль — и алле-пошёл.

Дядя Саша прижимает сумку к себе, словно боится, что я выхвачу её, и строго говорит:

— Яйцы!.. Яйцы у меня здесь. Вот эту вот, если желаешь помочь, возьми. Тут хлеб... Четыре буханки? — уточняет он вопросительно (дескать, четыре-то довезешь ли? Не передумаешь?).

— Давай-давай, — говорю. — Домчим — будь спокоен.

— На штакетник там повесь!.. Сумку-то! — кричит мне вслед дядя Саша.

...Камера начинает дрябнуть. Потерявшее упругость колесо больше не выталкивает из-под себя мелкие камешки, а мягко обволакивает их.

Но теперь уже не страшно.

Двенадцатый столб... тринадцатый... четырнадцатый — и я поворачиваю в свой кооперативный рай...

Это началось ещё осенью. Однажды за ужином жена сказала:

— Хочу грядку.

Я не понял.

— Ну, грядку. Пусть всего одну, пусть совсем маленькую. Я бы там посадила вот столько лука, — она отмерила руками сантиметров тридцать-сорок, — вот столько редиски, вот столько гороха, вот столько салата, вот столько укропа, а всё остальное заняла бы под цветы.

— Минутку. Что всё остальное? Ведь грядка-то одна. И маленькая.

Жена подумала и сказала:

Ну, я посадила бы цветы по краям.

Откровенно говоря, я давно ждал чего-нибудь этакого. Не может быть, говорил я себе, чтобы у молодой женщины со временем не обнаружился какой-нибудь каприз. Таких женщин и в природе-то не существует. Но убогое воображение подсказывало мне стандартные претензии: она-де губит со мной свою молодость, замуровала себя в четырёх стенах среди кастрюль и пелёнок, мы редко бываем в гостях, в театрах, на концертах и так далее. К этому я готовился. У меня был продуман план обороны, в котором предусматривались мелкие отвлекающие уступки и ошеломительные контрудары, перерастающие в рейды по тылам.

Нелепая грядка упала как снег на голову. Я растерялся.

— А может, купим абонемент на симфонические концерты? На целый год, а? Будем ходить, слушать.

— С ней? — кивнула жена на дочку и грустно покачала головой. — А в огороде я бы ей лопаточку дала — она бы тоже копалась, никому не мешала.

— Погоди, погоди! — всполошился я. — Только что ты говорила про одну грядку.

— Ну да, мне больше и не надо. Но грядки-то в огороде делают, не на асфальте же... И пусть бы там не было домика, — снова замечтала она. — Можно соорудить шалашик или сделать навес от дождя, а пищу готовить на летней печке.

— Стоп! — решительно сказал я. — Огород, шалаш, печка... Где ты всё это собираешься устраивать? На детской площадке? Во дворе? Ведь нужен участок. Ведь это, золотко моё, называется дача.

Жена подняла глаза вверх, прислушалась — что там происходит в её душе — и спокойно ответила:

— Значит, я хочу дачу.

— Милый, купи мине дачу, — пробормотал я.

— Я не говорила — милый, — уточнила жена,

Ещё бы... Но это и не про тебя. Песня такая есть.

Благодаря этой песенке на некоторое время тема дачи превратилась у нас в развлечение. Жене понравились слова, и она, вроде бы дурачась, принималась иногда напевать:

На что я немедленно отвечал следующим куплетом:

А поскольку в песне варьировались только эти два куплета — она ему: «Милый, купи мине...» (ленту, шляпу, дачу), а он ей: «Нет в мине, милая, денег...» — жене нечем было крыть, и последнее слово, таким образом, оставалось за мной.

Скоро, однако, жена сообразила, что её вовлекли в бесконечную и безнадёжную игру. Пение в доме прекратилось. Началась мелодекламация. Жена придумала контригру. Она подучила дочку, и эта козявка стала встречать меня одним и тем же весёлым воплем: «Хочу дачу!» Поприветствовав отца таким образом, дочка забиралась на тахту и, подпрыгивая на ней, как на батуте, выкрикивала: «Хочу! дачу! хочу! дачу! хочу! дачу...» Энергия в ней таилась неиссякаемая. Она могла прыгать часами. И прыгала бы, да не выдерживала сама жена, придумавшая эту весёленькую игру.