Николай Самохин - Так близко, так далеко...

— А чего же ты не на своей машине?

— Так ведь именины у друга были.

— А-а-а, понятно. Врезал, значит, как следует.

— Да кого там врезал. Ну, запашок был, естественно.

Редактор постучал карандашом по столу:

— Прыглов, Прыглов!.. Не надо. За один только запах в медвытрезвитель не забирают.

— А вот взяли. Я им тоже: «Ребята, вы что?..» Меня же не эти... не милиционеры сняли, дружинники. Схватили за руки — два бугая — не вывернешься.

— А ты ещё вывернуться хотел? Дебош устроить? Хорррош!

— Да не хотел я выворачиваться! Просто к тому говорю, что здоровые, мол, бугаи...

Редактор опять карандашиком:

— Прыглов! Давайте без этого. Не усугубляйте своего положения. Бугаи!.. Народные дружинники — бугаи ему. На себя-то посмотри: ишь, худосочный.

Тогда Савелий заплакал.

Не притворно заплакал, по-настоящему. Он вдруг понял — худо дело: могут отнять «пушку». Ну, не в буквальном смысле, а репутацию. Вытурят из газеты — докажи потом. Пушка Савелия стреляла без промаха. Он опытный был парень: давал снимки и в родную «Вечёрку», и в «Молодёжку», и в областную газету. Снимал «маяков» производства, виды новостроек, но больше всего любил этюды. Поставит очередную свою подружку, даст ей в руки веточку сирени — шлёп! И готово — на другой день в газете появляется снимок: «В город пришла весна».

«Пушка» настреляла Савелию кооперативную квартиру, «жигулёнок», вот эту самую дачу в Пискунах и ещё одну, капитальную, в далёкой деревне Ерусланово на берегу Обского моря. И вдруг — такая трещина. Понеслось всё с горки вниз.

Савелий плакал и не вытирал слез.

— Да, — заговорил он, слизывая с губ соленую влагу, — а эти тоже... Просыпаюсь утром... Денег было сорок восемь рублей. Точно помню. Ну, сколько там за обслуживание полагается? Ну, возьмите. А остальные?.. Цыц, говорят, алкаш! Какие тебе ещё деньги!.. И главное — сидит этот... дежурный — мои же сигареты курит. Мои — вижу: у меня на пачке был телефон записан. — Савелий не стал уточнять, что на пачке был записан телефон одной дамочки, которую он попутно «закадрил» на именинах у друга. — Дай, прошу, хоть закурить.., «Сиди, говорит, морда! Закурить ему, видите ли...»

— Минутку, Прыглов, минутку, — насторожился редактор (он принципиальный человек был, смелый. Горел на этом не раз, но держался). — Если вы здесь не сочиняете, а правду говорите, то с этим учреждением надо разобраться.

И всё собрание оживилось. Закивало головами: ага, мол, надо разобраться. Что же это, на самом деле? Ну, полонили человека, ну, ладно. Но уж до такой-то степени зачем?

Прыглов почувствовал: проносит. Слава те Господи! И осмелел.

— Да не вру я! Честно! Всего обчистили. Смешно: даже мускатный орех и тот реквизировали.

Про орех он ляпнул вгорячах, сразу понял это и пожалел. Но, оказалось, поздно.

— Какой, какой орех? — спросил редактор.

И тут высунулся зав. отделом писем.

— А это, Прокопий Васильевич, — хихикнул он, — специально некоторые в кармане носят — заедать после выпивки. Чтобы запаху не было.

Собрание грохнуло.

Во дают!

— Тоже, значит, не дураки по этой части?

— Так профессионалы ведь!

Но сразу же все стихли. Потому что редактор сидел с каменным лицом.

— Та-ак! — протянул он зловеще. — И что же вы, товарищ Прыглов, легенды нам здесь рассказываете? «Запашок»... «Случайно»... «Я не я, и хата не моя»... А у вас это, оказывается, хронически?

Короче, закатили бедному Савелию, в результате, на полную катушку: строгий, с занесением, до первого предупреждения.

Но даже не это важно. Главное, что редактор сказал ответсекретарю:

— И вообще, присмотреться надо. Что-то у нас в последнее время на снимках и текстильщицы, и мороженщицы на одно лицо. Такие сплошь красотки — хоть с женой разводись. Он что их — штампует? Это уже, извините меня, кое-чем пахнет...

Всё это Савелий рассказывал мне, постороннему человеку, подробно, не скрывая конфузящих его деталей.

Дачу он продавал из стратегических соображений: не хотел мозолить глаза общественности. Продавал срочно: ему требовались деньги на мотоцикл с коляской для старшего сына — чтобы тот мог самостоятельным ходом добираться до деревни Ерусланово.

...За железными воротцами кооператива, на крылечке крайнего дома, стоял колченогий старик и, прикрывшись рукой от солнца, смотрел в нашу сторону.

— Свои, дядя Саша, свои! — помахал ему Савелий.

— Не пройдёте, — сказал дядя Саша. — Утопнете. Снегу много нападало.

— Мы-то? Хо-хо! — бодро хохотнул Савелий. Только что угнетавшая его печаль отлетела легко, прозрачным мыльным пузыриком — Где бронепоезд не пройдёт, не пролетит стальная птица, Прыглов на пузе проползёт... — и он похлопал себя по тугому животу.

Метров сто мы прошли по тропинке вдоль главной улицы. Дальше надо было поворачивать направо и пробираться целиной. Снегу, действительно, нападало много. Разномастные, весёлые домики тонули в нём по самые окна. Я ещё не знал, который из них предназначен мне судьбой.

Савелий перехватил брюки у щиколоток прйпасёнными бечёвочками, уплотнившись таким образом, бульдозером попёр в снега...

Пропахав широкую борозду через два соседних участка, слегка запыхавшийся Прыглов остановился возле жиденького домика, сколоченного из вагонки.

— Вот, — сказал он, и глаза его вновь подернулись Грустью.

Отряхнув налипший снег, мы взошли на крыльцо. Савелий ударил в забухшую дверь. Домик зашатался.

— Это ничего, — пробормотал Савелий, возясь с ключами. — Ты не думай. Он только на вид такой. А вообще, крепенький. Мы его впятером раскачивали. По пьянке. На спор. И хоть бы хрен.

Сквозь решётчатые ставенки-жалюзи заглядывало солнце, полосатило фанерные стены. Впрочем, заглядывало солнце не только через ставни, но и Через Щели между стенами и потолком.

— Хотел забить плинтусами, — сказал, извиняясь, Савелий, — да не успел. Я же его только прошлой весной начал строить.

Зато Прыглов оказался запасливым хозяином. Он разгрёб снег под стеной домика и показал мне металлйческие коробки из-под кинолент, набитые гвоздями, шурупами, предохранителями, гнутыми шарнирами, болтами и гайками. Он выбрал одну гайку, кинул её в самый большой сугроб, похожий на копну, сугроб издал каменный, царапающий звук. «Кирпичи, — пояснил Савелий. — Тыща штук!» Он подставил лестницу, взобрался на чердак, просунулся до пояса в узенькую дверцу и вытащил ржавый, дребезжащий всеми сочленениями велосипед. «Видал коня?! Оставляю тебе. Катайся».

Всё было у Савелия: трехногий столик под деревцем — для чаепития на свежем воздухе, летняя печка, сложенная из кирпичиков, туалет в дальнем конце участка («Особняк на одно очко», — сказал о нем Прыглов). На внутренней стороне дверей «особняка» приколочен был какой-то, железнодорожный видать, плакат, исполненный на жести: