Станислав Зелинский - Калейдоскоп

— Перестань, Верминия. Не стоит забираться в дебри-малинники.

— Дорогой Кароль, я ни словом не обмолвилась о малине.

— Какой еще Кароль? Верминия, с кем ты беседуешь у камина?

— С тобой беседую, но когда кто-либо в моем присутствии несет вздор, я всегда вспоминаю моего дорогого Кароля, первого мужа и законченного болвана. По-моему, фрукты деградировали вместе с картошкой. Не только у нас, во всем мире. Крупные, увесистые, яркие. Клубника, как репа, яблоко, как тыква, вишни, как сливы, сливы, как антоновки, персики, как дыни, но все безвкусное. У дыни вкус мороженой брюквы.

— Верминия, вернемся к нашим баранам.

— Все время о них и думаю. Только еще словечко. Обратил ли ты внимание, что нынешние девушки тоже пострадали от всеобщего помешательства на серийности? Все до ужаса на одно лицо, все в благоухающей синтетике и варенке.

— Этот вопрос не решишь, раз-другой потянув носом. Слишком серьезная тема, чтобы с ней походя справиться. По-моему, унификация девушек не зашла еще слишком далеко.

— Бедный Кароль, видимо, ты прав, ибо принадлежишь к мужчинам, которым, собственно, все безразлично. Большинство из вас не отличит брюквы от тыквы. Извини, если задела тебя за живое. О чем думаешь?

— Ах, пустяки. Просто задумался.

— Ну, тогда я тебе скажу: помышляешь о моей трагической гибели. Схватить бы кочергу, потом поджечь дом, маленького Буля вынести из огня… Дерзкие мысли у тебя в голове, но ничего не выйдет, никогда на такое не решишься. Подведет фантазия — прежде, чем что-либо сделаешь, начнешь казниться последствиями.

— Не приписывай мне намерений Кароля!

— Ослышался, что ли? Я вовсе не думала о Кароле. У тебя руки дрожат, я это сделаю. Нет, я сама.

Она взяла кочергу, разгребла угли. В нашей беседе образовалась досадная брешь.

— Он этого не придумал, — сказал я, немного повременив.

— Знаю, что не придумал, но как быть?

— Поищи у старых аптекарей. Если кто-нибудь из них помнит комариное сало и эликсир из костей летучей мыши, то наверняка будет помнить и рецепт нашего повидла.

Верминия отказалась наотрез. Хотела любой ценой избежать сплетен, домыслов, огласки. Я согласился с ее доводами и мы решили ждать. Чего? Дальнейшего развития событий? Каких?

Наш разговор у камина был следствием событий минувшего дня. После завтрака, как обычно, я вышел в сад. Тут же появился маленький Буль, сын Аськи. Спросил, не желаю ли немного полетать перед обедом? Я ответил: почему бы нет? Летать очень полезно.

Я был убежден, что на лавке под старым каштаном мы минут пятнадцать поиграем в завоевателей Луны, а затем вернемся на землю и к земным делам. В ответ на детские вопросы мы обычно мелем чепуху и поэтому дети, прежде чем подрастут и тоже поглупеют, считают взрослых законченными недоумками.

— Нет ничего прекраснее мальчишек в нашем возрасте, — сказал я, поскольку Верминия крутилась поблизости. Но, пожалуй, она ничего не расслышала, ибо только пожала плечами и объявила, что идет замачивать белье. Буль увлекал меня в глубь сада. Я последовал за ним, в саду была взлетная полоса.

— Станьте здесь, дядюшка.

— Стою, говори.

— Десять шагов — бегом, потом отталкиваетесь — и вы в воздухе. Только берегитесь телефонных проводов и аиста. Аист перед отлетом недолюбливает посторонних.

Буль нырнул в кусты крыжовника, вылез с жестяной баночкой. В ней было красное месиво, густое и воняющее на расстоянии.

— Теперь намажемся, только прутиком, пальцем нельзя!

Буль смазал левую пятку, потом правую. Потом отдал мне прутик, чтобы и я намазался. Я кое-как мазнул один каблук и отдал прутик. Игра игрой, но не будет же мною вертеть какой-то шпингалет. Между тем Буль вовсю распетушился, топал ногами, вопил.

— Стойте по-человечески, я же начинаю отсчет!

По команде «ноль» я рванул вперед, исполненный благих намерений. Буль остановил меня на полдороге.

— У вас, что ли, свинец в заднице? Слишком медленно, вернитесь!

Он покрикивал, как старый капрал на новобранца. Я вернулся на старт сам не свой. Хотел как следует отшлепать негодяя. Но Буль не дал мне и рта раскрыть.

— Убрать сигареты! Курение на стартовой площадке строго воспрещается!

Во мне уже все кипело.

— Буль, что в банке, спрятанной под кустом крыжовника? Ну, Буль?..

— Красное и вонючее. Без этого не полетишь. Оставьте меня в покое, дядюшка.

Я настойчиво добивался ответа. Буль старался не смотреть мне в глаза, сопел, переминался с ноги на ногу, темнил, но вывернуться не мог.

— Без этого не полетишь. Это такое повидло и все.

— Повидло всегда было для еды, а не для полетов. Ты что-то темнишь, Буль.

— Повидло, повидло Архитаса! — крикнул он и вдруг смягчился. — Я, собственно, ничего не знаю. Но помните, дядя, об аисте. Наш аист может непрошеному гостю превратить попу в дуршлаг. На вашем месте я бы это принял к сведению. Начнем отсчет?

— Сделай милость.

Я снова припустил бегом, по команде «пошел» как можно старательнее подпрыгнул. И тут нечто странное приключилось с моей правой ногой. Может, споткнулся на старте, может, наступил на шнурок? Ни высоко, ни далеко не полетел. Грохнулся головой о ствол дерева, и только нашатырный спирт кое-как привел меня в чувство.

— Где я?

— Под черешней, и вся физиономия в синяках со сливу.

Верминия смазала мне лицо гуталином, который, как известно, самое эффективное средство от синяков и кровоподтеков. Потом помогла встать. Я огляделся, ища Буля и мою правую туфлю. Ни того, ни другого в поле зрения.

— Найдется, найдется, порукой тому моя голова, а его коленки, поскольку Булю придется искать на четвереньках под кустами.

— Я ему вкручу пропеллер, он еще меня узнает. Ты знаешь, туфли были совершенно новые.

Я погрозил кулаком черешням и заковылял в тень, к шезлонгу.

Верминия принесла сердечные капли и газету.

— Мы знаем друг друга столько лет…

— В том-то и дело! Знаем и не знаем. Я хочу читать, а ты мне загораживаешь лицо газетой и говоришь, что я смахиваю на недокрашенного негра. Слышишь, Верминия?

Я прикрываю лицо столичной газетой и прошу прогнать грача, который дерет глотку на трубе и напоминает мне о полетах.

— Я уже сказала галкам.

— Галкам? Ну да, в трубе всегда гнездились галки.

О сне не может быть и речи, самочувствие хуже некуда, тяготит поражение, которое претерпел в присутствии ребенка. Что скажет Буль Аське?

Будит меня Рафачиха, которая нам стряпает и снабжает тем, о чем мы тщетно допытываемся в магазинах. Пришла она веселая и шумная, словно только что вернулась из Турции, куда ездит каждый год. Благодаря этим вояжам ей новый дом подводят под крышу.

Рафачиха рассказывает, что смехом могла бы целое кладбище поднять на ноги, пришлось даже малость отдохнуть — до того ее смех вымотал. А было так: шла она торопко по дороге, глядь — кто-то скачет по лугу, то ниже, то выше, то дальше, то ближе…