Станислав Зелинский - Калейдоскоп

— Мне сразу же этот «кросс» показался знакомым, я — за ним, поскольку он уже достаточно вывалялся в грязи.

— Что вы сказали?

— Я знаю, что это чудно́ звучит, но иначе у меня не получается; ведь туфля-то мужская? Кроссовкой не назовешь, хотя дамскую обувь теперь совершенно не отличишь от мужской. «Кросс» скакал-скакал, пока не влетел в отару овец. Овцы разбежались, тут я его и накрыла платком. Оглянуться не успел, как попался. Сами поглядите, каков он есть.

Я отложил газету и спросил Рафачиху, принесла ли она правую туфлю, поскольку именно такой недостает.

Рафачиха внимательно ко мне присмотрелась, перестала смеяться.

— Вы вроде бы тоже скакали. Если бы я знала, что у вас тут с утра черная пятница, зашла бы завтра.

Она поставила кроссовку возле шезлонга, легонько пнула ногой.

— Шевелись, недотепа, а то получишь! Прыгай, иначе наподдам!

Кроссовка моя не дрогнула. Рафачиха, безмерно удивленная, обратилась к Верминии:

— Дайте мне ореховой настойки, без сердечных капель не очухаюсь.

Они ушли на кухню, чтобы опомниться.

Ореховая сделала свое, вскоре из кухни донеслись нестройные дамские голоса. Воспользовавшись этим, я встал с шезлонга и заковылял наверх, чтобы вознаградить себя за начало дня, который хоть и не был черной пятницей, однако начался для меня неудачно. Стер гуталин с лица и сразу же мне полегчало настолько, что погрузился в дремоту. Дремота — не сон, разбудил меня шепот за стеной.

Верминия отчитывала Буля вроде бы шепотом, но от такого шепота гремучая змея упала бы замертво. Она отчитывала мальчишку тихо, язвительно и была во многом права.

— Знаешь, сколько было бы неприятностей, если бы дядя свернул себе шею? Мы все понесли бы невосполнимую утрату, а ты до конца жизни не смел бы людям на глаза попадаться.

— Тетя, а если бы попался?

— Пожалуйста, молчи и спи.

— А почему дядюшка не слушался? Видел же, что смазываю пятки повидлом, чуть мазнул правый каблук и хорош? Не тут-то было! Именно поэтому кроссовка порвала шнурок и помчалась на выгон.

— Не так уж далеко.

— Тетя, скажу всю правду: я боялся аиста. Он нас не любит, клюет и велит убираться прочь, поскольку луг и лягушки принадлежат ему. Так он мне сказал. Если бы дядюшка меня послушался, не угодил бы башкой в черешню и ничего бы не случилось.

— Башкой? У барана башка, у дяди голова! Думай, что говоришь, Буль!

— Я знаю, у барана такая башка, что весь сад одним ударом разнес бы в щепки. Дядюшка слабее барана, раскорячился у первого же деревца, но я в этом совсем не виноват!

— Ты слишком умничаешь. Отодвинься к стене. А теперь поговорим о повидле. У кого украл?

— Тетя, он все слышит!

— Неужели?

— В дырке от сучка я вижу его ухо.

— Хватит заговаривать зубы! Это же подушка!

— Если подушка, будет тихо, а если ухо, то дядюшка заорет и весь дом перебудоражит.

В дырке от сучка появилась дамская шпилька. Ну, это было уже слишком. Я грохнул кулаком в стену, крикнул:

— Дурак, портишь наволочку!

Верминия торжествовала.

— Я же говорила, что не ухо, а подушка. Слышал, что сказал дядя? Я твое повидло сожгу, зарою, утоплю в унитазе!

За стеной сделалось вдруг так тихо, что я счел целесообразным нарушить молчание.

— Если вы заткнули дырку, следовало бы меня об этом уведомить!

За стеной притворились, будто это их не касается. Странная женщина и еще более странный ребенок.

— Тетя, я его совсем не слышу. Может, позвоните в похоронное бюро? Мне так жалко дядюшку…

— Негодный мальчишка, вернется мать, уж она тебя приструнит!

— Если повидло пропадет, то ты, тетя, никогда больше не полетишь…

— Ладно, спи уж, сынок.

— Я сплю, но ты мне все время мешаешь. Все-таки он послушался и действительно уснул. Перед ужином явился ко мне в отличной форме.

— Простите меня, дядюшка, — шаркнул ножкой, спросил, достаточно ли извинения?

— Достаточно, но чтобы это было в последний раз.

— Как хотите, дядюшка. Можем не летать.

После ужина мы уселись возле камина. Верминия баловалась трубкой. Она питала отвращение к табаку, но, как повторяла частенько, ей нравилось время от времени «подержать нечто подобное в руках».

— Откуда он выкопал этого Архитаса?

— Буль здесь всех знает.

— Архитас — это четвертый век до рождества Христова. И жил не здесь, а совсем в другом месте.

— Да, помню, это именно Архитас выдумал что-то такое, о чем постоянно спрашивали в гимназии.

— Вероятно, ты имеешь в виду Пифагора?

— Разумеется, сам же сказал, что Архитас был пифагорейцем.

— В данный момент меня интересует Буль и его мазь, которую он называет повидлом Архитаса.

— Оставь ребенка в покое. Вернется Аська с малышкой и наведет порядок. Буль, должна тебе сказать, весьма считается с мнением сестры, хотя она не намного старше его.

— Если Архитас на самом деле построил искусственную птицу и эта птица…

Верминия перебила меня на полуслове:

— Все теперь строятся за свои или чужие, но никто по этому поводу не жалуется на бессонницу.

— Ну, идем спать.

— Мне еще надо пройтись по дому, проверить ставни, засовы, замки. И я не испытываю ни малейшего желания, чтобы ты увязался за мной. Сама справлюсь.

Довольно долго шаги ее доносились из разных уголков дома. Разбудил меня шум и слабый подземный толчок. Создалось впечатление, что могучий ураган задел нас крылом и свалил какое-то засохшее дерево.

— Был ветер, но недолго, — сказал я за завтраком.

Верминия подняла глаза.

— Ни капельки ветра за всю ночь. Я проснулась совершенно сухая, как порох.

— Пододвинь овечий сыр, право, нет ничего лучше брынзы.

Буль прибежал вовремя.

— Овечка в клумбе с флоксами! Так грохнулась, что убилась! Упала с высоты!

Когда Буль управился с подслащенной овсянкой, мы вышли в сад. У забора, возле клумбы с флоксами, уже стоял какой-то незнакомый горец. Учтиво поздоровавшись с нами, он завел речь о погоде, предсказал вёдро вплоть до перемены к ненастью. Потом попросил огоньку, после чего выяснилось, что у него нет и сигареты. Глубоко затянувшись, он осведомился:

— Не моя ли овечка лежит в ваших цветочках?

— Может, и ваша, — сказала Верминия. — Если узнаете.

— Если вам без разницы, то я бы пошел бы и забрал эту овечку.

— Увел у нас манну небесную из-под носа, — сказал я, глядя вслед удалявшемуся горцу.

Когда он пропал из виду, заговорил Буль.

— Пожалуйста, снова на меня не сваливайте. Я ничего не знаю. Но постараюсь разузнать, тетя.

— Ты хороший мальчик, — Верминия прижала его к бюсту, который повидал многое.

— Надо согласовать показания прежде, чем приедут из отделения милиции, а приедут наверняка. Ведь этот горец долго не проживет. Забрал чужую овцу.

— Буль, ступай играть в сад, прошу тебя.