Вячеслав Верховский - Я и Софи Лорен

Конечно, выставка имела резонанс. Меня вызвал главный и повел издалека:

– Слава, а наша газета что – хуже?

– Не дай бог – конечно, лучше!

– Вот! А между прочим, все идут на презентацию…

– Вас понял!

На пресс-конференции, собравшей рекордное число донецких журналистов, всерьез обсуждался вопрос: а оригинальна ли идея? Все говорили: ну конечно, это ноу-хау! Будто забыли: это ноу, извиняюсь, хау мы проходили еще в детстве, на югах! Помните? Ну вот – конечно, помните! Да и как забыть аляповатую фанерку, в отверстие которой ты (он, она) вставляешь свою голову – и всё, ты (он, она) уже не худой заморыш на скрюченных ножках, ты – на лихом коне! И с сабелькой, абрек! Это было? Было! Так что с этим «ноу» вы не очень…

В общем, собираюсь я на «Караван». И тут же мама:

– Сядь! А я сказала: сядь!

Я, по привычке:

– Что опять такое?

– Ох, чует мое сердце недоброе!

– Может, не ходить?

– После того как я скажу, ты же не пойдешь – ты полетишь! Чует сердце – ох, будет там, на презентации, фуршет!

Я:

– Ну и что же? – облизнулся.

Но был одернут:

– Сядь, сынок, и отобедай лучше здесь, чтоб не позорить себя там – ты понимаешь?

Она хотела меня так подстраховать. Сел, поел. Причем довольно плотно – и отправился.

– Так что смотри, – она меня окликнула у выхода, – когда увидишь ты накрытые столы, выказывай, сынок, абсолютное к фуршету безразличие, скрывая свою кровную заинтересованность. Чтобы свой моральный облик сохранить.

– А у меня получится?

– Ты так поел, что, думаю, получится! Теперь – иди, я за тебя спокойна!..

Я понял маму с полуслова. А забыл о ней же с полузапаха. Да, я увидел выставку, но нос!.. Конечно, я не хотел бы умалять тот «Караван», но запахи – они перебивали все. Нам в нос ударило такой едой, что лазутчики, из лучших репортеров, приоткрыли ширму, а за ней…

– Там!.. Там такое!!!

Доложили. Но описать они уже не в силах, потрясенные. Что нас, конечно, подогрело еще больше.

На презентации ведущая рассказывала, провожала от картины и до следующей, стараясь нас хоть чем-нибудь отвлечь, но где там! Все:

– Да-да-да! – но в предвкушенье аж дрожат.

Наконец дают нам установку: все, фотографировать нельзя, кто не успел! А уже затем – дают отмашку: айн, цвай, драй – и долгожданная завеса, она пала!.. Оказаться заживо в раю – согласитесь, что дано не каждому! Но – открылись райские врата. И мы, толпясь, естественно, вломились…

Маленький оркестрик, наяривавший здесь же, перед ширмой, на скрипочках под руководством дирижера Коломойца оду «К радости», увидев свору журналистов – остановился он играть на полуноте, и остановился очень даже правильно: через секунду лично Коломоец совместно с этой «Радостью», а также остальные музыканты, уже лежали на паркете – их СМИли. СМИ рванули так, что я смутился. Я смутился – и хочу вам доложить: человеческий облик, наработанный с годами, мы почему-то растеряли в одночасье.

В пяти залах, из зала в зал перетекая, без зазоров, стояли пять роскошных столов, уставленных – нет, скорей заваленных, – такой едой, как будто бы во сне! Как будто все – в галлюцинациях – мерещится. Назовите блюда мне, закуски, и я скажу – они там были или нет. Они там были! Потому что, я уверен, было все! Языки, балыки, всякие колбасы, селедки, перцы фаршированные, анчоусы, смушки, нарезки такие, нарезки сякие, да мало ли… А поросята! Вот как я, а то и покрупней. Икра ведерками – и красная, и черная. Настоящая симфония еды! Расстегаи, извиняюсь, застегаи…

Силы меня оставили. И я сорвался в эту пропасть – пропасть под названием «фуршет».

Но вначале – я ж совсем забыл! Я узрел… Каждый из пяти столов венчал огромный окунь. И окунь не простой – океанический! Они величественно проплывали предо мной, подгоняемые поворотом головы. Я тут же понял: я любил их с детства! Я сначала даже не поверил. И подумав: «Нет! Не может быть!» – закрыл глаза. Простодушный, я открыл – а их и близко… Их и близко уже не было, товарищи!

Оказалось: за секунду, пока я закрывал и открывал, их уже успели размести! Фаршированные окуни такие! По кусочкам! Я метнулся к нашим:

– Где?!

А наши… Эх! Рты набиты, на меня не смотрят, тихо млеют! Доедают, сволочи, последнее! К слову: как евреев – нас не любят, а как фаршированную рыбу – так ее умяли самой первой!

Всеми силами своей судьбы, вполне несчастной, я бросился, чтоб раздобыть себе кусочек. С оголенным блюдечком стремглав. Подскочил и к поэтессе Воскобойник. Знаете такую? Ну конечно! Она у нас еще в отделе сверки слухов, на полставки. И в отчаянье, едва ли не с мольбой:

– Наталя! А, Наталя! – говорю я. – Ты не встречала тут… океанического окуня?!

Еще немного – я зальюсь слезами. А она стоит индифферентно, как будто в этом вихре не участвует, и вся, высокомерно отстраненная, на эту обжираловку глядит. Но до нее мои слова… Они дошли.

– Значит, окуня?

– Окуня! Его! Океанического!

– Верховский, я хочу тебе сказать, – мне Воскобойник изрекла презрительно, – между нами: как журналист – ты никакой, но интуиция!..

И цепко зырк по сторонам: никто не видит? Вроде – нет, никто. Отворила ридикюль и – мама, да! Оттуда энергично выпирают целых пол океанического окуня! В нарезке! Я замер: нет, не может быть! Но, наученный, своих глаз я больше не смыкал. Она:

– Возьми себе кусочек!.. Эй, один!

– А больше? – я, невменяемый, вцепился в ридикюль.

– Свободен, Славочка!

Она сомкнула ридикюль – я взвыл от боли. Своим замочком так мне палец прищемить!

– Ай, Наталя!

– Отвали! Кому сказала!

Как собаке! Хорошо, Наталя Воскобойник, мы запомним… Зализывая рану, я отполз.

Я ел его украдкой, с наслаждением. Чтоб никто не видел, чтоб не сглазили. Тут навстречу журналистка Одинцова, глазки выпучены. Интеллигентка наша образцовая, но и ее увлек фуршетный вихрь. Заметая юбками, стенает:

– Ой-и, ой-и! – у нее одышка, задыхаясь.

Я:

– Изольда? Кто на вас напал?!

– Славонька, вы окунька не видели? Какого? Ну, которого… такого… – она в воздухе изобразила что-то пальцем. Ее пробило: – Во, океанического!

И, вцепившись мне в рукав своею лапкой, она глазками так жалобно: блым-блым! Моя родная! Видно, тоже захотелось окунька. Как я Одинцову понимал! И – добрая душа, я составил ей протекцию к Натале.

– Где? Да вон она, а окунь – в ридикюле… Что? Да не за что! И вам всего хорошего!

Тут и маститая аналитический обозреватель Хомякова – ей только шастать по фуршетам, в ее годы – вся запыхалась, всклокоченный парик. Культурный человек – и ей того же: оказалось, все мы одинаковы. С Одинцовой будто сговорилась:

– Деточка! – и меня за плечико так робко. – Вы не видели тут окуня? – с надрывом.

Все на нем как будто помешались!

– Какого окуня? – как будто посторонний, а не здесь. – Океанического, что ли?