Лион Измайлов - Засланцы

У него войска – тьма, а у меня – с гулькин нос. Да ведь у него опыт сражений, кого только не побеждал.

Бой давать? Или сразу отступить? Да кто я такой?! А ведь спрос с меня будет. Ежели проиграю – вся вина на мне. Выиграю – царь-батюшка победитель. Да не о том, пусть хоть кто победитель, лишь бы голову не сложить да позором свою седую не покрыть.

В общем, подскажи, что делать-то, не оставь меня, сиротинушку.

– С чего это, – говорю, – сиротинушку?

– А с того, что у меня и папа, и мама, все перекинулись в мир иной. – И глаз на меня выставил, а из глаза слеза крупная, как виноградина, покатилась. Виноград есть, «дамские пальчики», вот такая вот продолговатая слеза из глаза пролилась, причём одна.

Удивительный он человек, Михаил Илларионович. Но, вижу, нервы у него расстроены, надо как-то ему настроение поднимать. Говорю:

– Михаил Илларионович, а вы знаете, чем сирота отличается от портсигара?

– Откуда ж нам, неучам, такое знать? – И вторую слезу пускает. Она у него по щеке, по одежде и в голенище сапога закатилась.

«Вот ведь интересный, – думаю, – человек, этот Кутузов. Он же и Голенищев. Может, потому и Голенищев, что слезу умеет в голенище пускать».

– А тем, – говорю, – отличается портсигар от сироты, что портсигар без папирос, а сирота и без папи рос, и без мами рос.

Что с ним было! Он так хохотать начал, видно, чисто нервное. Ну, напсиховался и, значит, вразнос. Хохочет, умирает со смеху, просто истерика какая-то, и слёзы льются, причём круглые. Вот, когда с горя, продолговатые были, а когда от смеха – круглые, прямо как шарики прозрачные. И тоже все в голенище скатываются. Но уже много этих слёз. Я ещё подумал, как бы он ноги-то не промочил и не простудился.

А он отсмеялся, говорит:

– Ну, насмешил ты меня, а дело-то всё равно делать надо. Никуда не денешься. Что завтра на совете говорить?

– А вы, – говорю, – батюшка Михаил Илларионович, сидите там тихо и не вылезайте поперёд всех. Пусть они выскажутся, а вы делайте вид, что дремлете.

– Как так дремлю?

– А так, свой единственный глазик прикройте и посапывайте. Пусть они говорят.

– Ну, и что?

– А ничего. Вы же знаете, на всё воля Божья, верно?

– Верно.

– Значит, что бы вы ни сказали, что бы ни придумали – решать-то не вам.

– А кому? Царю, что ли?

– Да, – говорю, – Царю, но Небесному. А там, батюшка Илларионыч, будь что будет.

– И то правда, – сказал Михаил Кутузов, – не зря я тебя позвал, всегда верный совет дашь.

И вот начался на другой день совет. Меня там, конечно, не было. Кто ж меня, штатского, на совет секретный пустит? Я ведь и разболтать могу. Я такой. А после совета призывает меня Михаил Илларионович к себе.

– Ну, как, – говорю, – прошло?

– Прошло-то вроде неплохо, – как-то нерадостно говорит Кутузов.

– Так что же не так-то? Что было-то?

– Так вот в том-то и дело, даже не знаю, с чего начать.

– С начала, с самого начала начните.

– Ну, так собрались все самые, можно сказать, из самых. Я совет открыл, а сам, значит, делаю вид, что кемарю.

– Ну, и дальше что?

– А то, ты не поверишь – я на самом деле уснул. Сначала-то понарошке посапывал, а потом, ты не поверишь, даже и не заметил, как взаправду уснул.

– Ну, и что дальше было?

– А то, что проснулся я и не знаю, чего они говорили, кто что предлагал. Я говорю им: «Ну, что ж, вы, дорогие други мои, соратники, дело своё знаете, так что не подведите меня, батюшку царя и Отчизну нашу. За нами Москва, и отступать нам пока что некуда. А там как Бог даст», – и попрощался с ними. И вот теперь и не знаю, что же завтра будет.

– Да как Бог даст, так и будет.

– И то верно, – сказал Михаил Илларионович, – а то, может, сходишь к ним, спросишь, кто из них что предлагал, может, что дельное?

– Нет, – говорю, – нельзя. Во-первых, неудобно.

– А во-вторых что? – насторожился Кутузов.

– А во-вторых, – говорю, – враг наш, Наполеон, хоть и поганец, а где-то верно сказал: «Нельзя план перед сражением менять».

– Почему?

– Потому что тогда неясно будет, хороший был план или нет.

– Так и сказал?

– Точно так и сказал.

– Вот ведь шельмец. А неглупый шельмец. Постой, – вдруг спохватился он, – так ведь это план менять нельзя, а у меня же никакого плана.

– Отсутствие плана – это тоже план, – глубокомысленно произнёс я.

После чего Кутузов махнул рукой и пошёл спать.

– Не усну теперь, – почему-то сказал он.

– Нервничать будете?

– Нет, – ответил Михаил Илларионович, – я же тебе говорил, на совете уже выспался.

На том мы и разошлись.

Знаю, что и Кутузов молился, и я молился. А дальше вы всё знаете.

После Бородинского сражения у нас выбора не было, пришлось Москву оставлять. Все шишки, конечно, на Кутузова посыпались.

И мне от него досталось – ворчал он: «Послушался тебя, дурака».

А тут как раз кто-то Москву поджёг, и заполыхала Москва, и пришлось Наполеону Москву покидать, а тут уж и Кутузов смекнул, что надо ему, Наполеону, другой дороги не давать, а гнать его по старой, разорённой Смоленской дороге.

И тут как пошло, как поехало, как погнали французов… Тут уж и сам Михаил Илларионович мне бутыль самогона поставил, хорошего подмосковного первача.

И выпили мы с ним, и салом закусили, и сказал он мне:

– Верно ты тогда подсказал, верно. Ведь ежели бы я не заснул тогда на совете, наверняка бы какую-нибудь глупость сморозил. Все бы исполнять кинулись, глядишь, всё бы и по-иному вышло. Дал Бог, выиграли бы мы эту Бородинскую битву. И так мы Москву по-умному оставили, и москвичи её по-умному сожгли. Вот оно всё как разумно получилось. О чём это говорит?

– О чём? – спрашиваю.

– А о том, что на каждую гениальную голову в России пыльный мешок найдётся.

Вот так он эту фразу и сказал. Это уж потом она преобразилась и стала звучать по-другому. Дескать, на каждую хитрую попу всегда найдётся кое-что с винтом.

А потом эта поговорка уже приобрела тот вид, который вы все, конечно, знаете.

Вот такой он был, Михаил Илларионович Кутузов. Мудрый был человек. Как говорится, и хитёр и мудёр.

И мы его за это помним до сих пор и почитаем.

И только сейчас, глядя на современную жизнь, понимаешь, как прав был Кутузов: для того чтобы спасти Россию, надо порой сжечь Москву.

Самое главное, что сделал в своей жизни царь Александр II, – отмена крепостного права. Далось это нелегко. Мы давно ему говорили, что крепостных пора отпускать на волю. Это же был позор нации. Рядом, в Европе, все люди свободны, а у нас – европейская страна и на тебе – крепостные. Причём доходило до маразма, некоторые владельцы крестьян, самые заскорузлые из помещиков, до сих пор использовали право первой ночи. То есть перед свадьбой крепостная девушка должна была прийти на ночь к помещику.