Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову

Вместо этого плейер сна преподносил Дерибасову попурри из античного мира. То в тоге, то в хитоне шлялся Мишель по немыслимо мозаичному коллажу, торговал мосластыми неповоротливыми рабами с севера, предлагал весталкам подбросить их на массивном черном паланкине и приставал к гетерам: «Эй, мадам, не имеете ли вы мне сообщить, в смысле вот этим вот моим рабам, как им пронести меня до Дерибасовской?» После этого Мишель высовывался из паланкина, рискуя вывалиться, греб руками воздух и вопил вслед удаляющимся тонким щиколоткам с толстыми золотыми браслетами: «Постойте, мадам! Я имею пригласить вас с собой к Одиссею на маленький, но изящно обставленный сабантуй одесситов. Все будет красиво — в строго патрицианском стиле: оргии, вакханалии и философские диспуты!»

Одиссей оказался мужиком правильным, хоть и разводил вино водой. После первой амфоры Мишель стал от избытка теплых чувств звать его Одиссеичем, а тот, хоть и обижался все больше, обнимал Мишеля все крепче.

Испуганный Мишель попросил сменить сорт вина. И пока Одиссей объяснял, что надо делать только что купленному у Дерибасова огромному лысому рабу с уже оттопыренной краденной чашей тогой, Дерибасов зайцем запетлял между колоннами и залег в тени портика.

— Огня!!! — потребовал разгневанный Одиссей. И тут же рабы с факелами заметались по апельсиновому саду.

— Распять Мишку-предателя! — крикнул кто-то.

Дерибасов вздрогнул и понял, что надо бежать. Но вспомнив, что при малейшем движении раскладушка рухнет, остался неподвижным: «Чего дергаться, все равно сон».

— Тогда лучше линчевать! — восторженно завопил слишком знакомый голос Саньки Дерибасова.

Мишель испуганно протер глаза. Раскладушка рухнула. От сна остался портик и море факелов вокруг. Но напротив мрачнел Дунин дом с пристройками. Лаяли собаки, пахло навозом и мятой.

— Мало его линчевать! Хату ему спалить!

— Так хата ж Дунина…

— Тьфу! Выродок — он и есть выродок! Ни детей, ни дома.

Факелы сжались в огненное кольцо, и Дерибасов взвыл:

— Рехнулись, быки назарьинские!!! Да Арбатовы сейчас свободнее всех вас! Завтра здесь будут! У нас свое родственное дело! А тебе, Санька, оба уха оторву!

— Э-эх, прибить бы гада, — вздохнул кто-то, — да Евдокию жалко.

— А вот если б его выгнать, а Дуньке другого найти. А что — баба справная, гладкая…

— Может, поучить его?!

— Ну-ну, — отступил Дерибасов. — Не те времена.

— Нет, ты объясни, — потребовал всеми уважаемый бригадир Тихон Назаров, — он же на тебя день и ночь пахал не разгибаясь! Что ж ты, пакостник, рубишь сук, на котором сидишь?!

— Это кто же это из них на меня пахал?! — сощурился Дерибасов. — Где это вы видели пашущего Арбатова?!

— Мишка, кончай ваньку валять! — приказал шурин Федор. — За что Елисеича засадил?!

— Что?! Что ты сказал?! Елисеича?! Кто?!!! Кто его арестовал?! За что?! А-а-а-а-а-а! — обхватил голову Дерибасов и завыл в факельной ночи вдовой, потерявшей кормильца.

Крик, как гудок тонущего в тумане парохода, завис над молчащим Назарьино, и только из безжизненно замершего Дуниного дома послышался глухой сдавленный всхлип.

— Жалеет, — приутихли назарьинцы, — какой-никакой, а муж… И Мишка весь в соплях…

— Называется крокодиловы слезы, — встрял Санька Дерибасов. — По легендам — съев свою жертву, крокодил плачет… Хотя какой из Михаила Венедиктовича крокодил… Так, пиранья…

— Чего это за пиранья?

— Килька с зубами.

— Вот мы сейчас ему томат из носу и пустим. Чтоб, значит, в собственном томате…

Ничто так не возвышает человека в собственных глазах, как несправедливое оскорбление. Дерибасов поднялся. Он стоял очень прямо, был очень бледен, но сколько презрения и надменности вмерзло в его зрачки!

— Да, я шут, — тихо сказал Дерибасов ровным и тусклым голосом. — Все вы серьезные хозяева, а я паяц. Я выродок, а вы — оплот. И самое смешное, что в глубине души я и сам в это верил. Верил, пока этой ночью вы не высветили мне свои лица… — Дерибасов горько усмехнулся и поднял лицо к побледневшим на светлеющем небе звездам.

— Понимает… — озадаченно протянул Тихон Назаров. — Это…

— М-а-а-лча-а-ать!!! — затрясся Дерибасов. — Я — шут?! Вы, вы все шуты. Вы шуты всерьез! Шуты навозные! Старик на нарах, с ворьем, а вы балаган устроили?! Развлекаетесь?! А вы знаете, как там?! Там сейчас в камере такая же трусливая шваль, как вы, над Елисеичем измывается! Судом пришли потешиться?! Конечно, оно веселее, чем Елисеича вызволять! В город не ехать, бензин не жечь, резину не снашивать… Куркули! Дерьмо свинячье! — Дерибасов задохнулся и замолчал.

Тихон Назаров прокашлялся:

— Ну чего… Тут Михаил в общем-то верно… Правильно, в общем, сказал… С ним после разберемся…

— По машинам!!! — задорно пропел дед Степан и, внезапно приосанившись, широко зашагал, загребая кривоватыми ногами и похлопывая по голенищу несуществующей нагайкой.

В то время как назарьинцы разрабатывали стратегию и тактику, доливали в баки бензин и оборудовали дерибасовскую «Волгу» обнаружившейся у Еремихи «мигалкой», Арбатовы по очереди продирали и протирали глаза.

Пока цыгане сворачивали табор, Арбатовы выцыганивали себе завтрак, доставляя дающим неизведанное доселе моральное удовлетворение. Притупив хронический голод до фонового уровня, Арбатовы сбились в кучу, опасливо косясь на мелькавших под ногами цыганят.

Строго говоря, первой среди Арбатовых протерла глаза бабка Пелагиада. Не спалось старухе на такой чистой и такой продавленной койке инфекционной больницы. Бабка побродила по полутемному коридору, поскрипела скрытыми линолеумом половицами, придирчиво осмотрела разметавшуюся на кушетке медсестричку, затем подошла к окну и, увидев полившийся из-за края земли свет, перекрестилась и застыла валуном.

Так она простояла утренние клизмы, уколы, раздачу термометров и таблеток, не шевелясь и не реагируя на оклики, окрики и механические воздействия миниатюрной медсестрички. Так бы и простояла она до приближающегося завтрака, не выходи больница окнами на объездную дорогу.

Когда за толпой цыган появилась огромная арба, Пелагиада вздрогнула и, подавшись вперед, выдавила лбом стекло. В том, что она не замечала ни поднявшийся вокруг нее суматохи, ни текущей по морщинам крови, не было ничего удивительного — ведь Пелагиада была в числе прочих сопливых детей, въехавших в Назарьино на заре столетия в легендарной арбе.

— Вера горами двигает, — прошептала бабка Пелагиада, когда за арбой появился бодрый Осоавиахим, а за ним, чуть приотстав, топали остальные Арбатовы, навьюченные практичными цыганами.

На все попытки задержать ее бабка говорила одно:

— Вера горами двигает, — и так легко отодвигала в сторону весь медперсонал в своем неотвратимом движении к выходу, что опровергнуть ее никому не удалось.