Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову

За весь день ямочки ни разу не появлялись на Дуниных щеках. На обед генерал не явился, и совестливая Евдокия скормила похлебку по-дерибасовски Виталию Петровичу.

После обеда Дуня затеяла сердитую стирку, а когда развесила во дворе белье, прилетел Гиви. Вертолет опустился на грядки, а стая белья улетела за забор.

Сияющий Гиви, пригибаясь и придерживая генеральскую фуражку, подбежал к застывшей Евдокии и, перекрывая шум винтов, прокричал:

— Дунико! Дорогая! Тебе нравилось грузинское пение? Ты говорила, я помню! Сегодня услышишь самое лучшее грузинское пение! Двадцать пять минут на сборы! Летим в оперу! В Тбилиси!

Дуня уже летала на вертолете по настоянию своего первого жениха, пилота сельхозавиации, Павки Назарова. После этого она не могла видеть не только вертолеты, но и первого парня в Назарьино — Павку.

Рок вновь приближался к Дуне тяжелыми неотвратимыми шагами Командора. Но цельная назарьинская натура не пожелала уступать романтичного генерала-строителя року.

Евдокия Назарова молча взяла Гиви за руку и повела в дом, в свою спальню, откуда не было видно вертолета. Там она закрыла форточку и близко подошла к Гиви, старательно отводившему взгляд от по-армейски безукоризненно застеленной пышной постели.

— Гиви Отарович, — внятно и со значением сказала Дуня. — Ну что мы с вами, в самом деле, будем летать туда-сюда… Давайте лучше, как нормальные люди, проведем вечер вместе, дома. У меня и наливочка припасена. А если вы непременно хотите куда-нибудь сходить, то пойдемте в клуб… А если вам в клуб неудобно, то можно прогуляться к Назарке.

Гиви, боясь, что он неправильно понимает, посмотрел на сосредоточенную Дунико, убедился, что все понимает правильно, и, счастливо улыбнувшись, пошел прогонять вертолет…

Дуня проснулась первой. Прикрыв глаза, она прислушивалась к своему счастью и постигала его. И дело тут было, конечно, не в том, что эту ночь она провела не под Дамокловым мечом очередного букета. Она повернулась к Гиви, скинувшему одеяло.

Что такое осязание по сравнению со зрением! Если ночью Дуня лишь ощущала всем телом ласковую шерсть, то теперь, в первых свежих лучах солнца, на Гиви разгоралось все буйство осеннего леса: земля с подпалинами опавших листьев и первыми островками снега. И, глядя на своего черного с рыжинкой, тронутого сединой мужчину, Дуня вспомнила народную примету о приносящих счастье трехцветных кошках. С этой минуты ямочки надолго утвердились на щеках Евдокии.

Дуне захотелось созорничать. Из дальнего угла на грудь Гиви полетела цветочная булава. Гиви выругался и полез было под подушку за пистолетом, но услышав «Миллион, миллион, миллион алых роз…», заулыбался и радостно раскинул руки, чтобы принять летевшую вслед за букетом Дунико.

Именно в этот счастливый миг в Назарьино въехала сестра Лидия. Пыльное такси притормозило у дома Еремихи. Ошарашенная вопросом: «Где дом Пелагиады: Арбатовой», — Анжелика долго соображала:

— Так она ж в Казахстане…

— Я про дом спрашиваю.

Анжелика ткнула пальцем и спросила:

— А зачем?!

И потом долго глядела вслед машине, словно надеясь получить ответ.

— Черти чего! — доложила она бабке Еремихе. — Это почище вчерашнего Пиночета на вертолете.

— Чего? — спросила бабка.

- Да к Арбатовым гости на такси. Ну, дела!

Тем временем такси еще дважды останавливалось уточнять дорогу у людей, поживших поболе Анжелики. И они, прежде чем ответить, строго спрашивали:

— А где сама Пелагиада?

И сестра Лидия на всякий случай отвечала:

— По имеющимся у меня сведениям — она в Казахстане.

В это же утро генерал Гиви, не покидая постели, сделал Дуне предложение.

— То-то я видела, что ты дом прям как себе строишь, — довольно промурлыкала Дуня.

— Да? — удивился Гиви. — Черт его знает, а я думал, что только решился. Ну, тем лучше. Пойдем смотреть, как наш дом растет.

Лишь к полудню возлюбленные вступили на назарьинские улицы. Они шли, нежно взявшись за руки, и скромно здоровались с сельчанами. Вокруг Дуниных ямочек блуждал румянец, Гиви же смотрел с затаенным вызовом и втягивал живот, как в курсантские времена.

Все было по-людски и только сидевший на завалинке дед Степан решился покуражиться — послал внука за гармонью и сопроводил шествие:

А потом отшвырнул в сердцах гармонь и подговорил внука бежать за «молодыми» и дразнить:

Но Гиви подарил пацану надраенную пуговицу со звездой, и тот отвязался.

Их дом был заметен уже издалека. Солдатики доводили кровлю.

— Зачем нам такой большой дом? — вздохнула бездетная Дуня. — Только и знай, что убирай.

Бездетный генерал вздохнул и отшутился:

— Курортников пустим…

Перед портиком, у восточной колонны, на вытертом коврике сидела немолодая женщина в глубоком оцепенении.

— Кто это? — спросил Гиви удивленную Дуню.

— Не знаю. Не наша…

Гиви обошел ковер:

— Простите, уважаемая… Не могу я вам чем-нибудь помочь?

В ответ женщина только так же махнула рукой, как махал вчера Гиви, отправляя вертолет восвояси.

— Что вы делаете на моем дворе?! — поинтересовалась Евдокия, уперев кулаки в бока, а каблук в угол ковра.

— Капитан, почему посторонние на объекте? — в тон невесте спросил Гиви.

— Сектантка, товарищ генерал-майор! У их секты тут, вроде, алтарь, — капитан кивнул на портик.

Гиви побагровел:

— Та-ак… Это выходит, я для секты храм возвожу?!

— Я ж тебя просила снести этот портик к чертовой матери! — Дуня закусила губу, а все военнослужащие потупили глаза от такой фамильярности.

Гиви вздрогнул, как от удара.

— Старший сержант Приходько! — приказал он единственному известному ему по фамилии младшему командиру, — проводите гражданку домой.

— Есть. А которую?

— Обеих! — отрезал Курашвили. — Эту, — он указал на Дуню, — проводите. А ту отведите.

— Пойдемте, — объявил сержант Дуне.

И, осознавшая свою ошибку, полная раскаянья Евдокия, смиренно опустив голову, но раздувая ноздри, проделала в обратном направлении на глазах тех же людей весь пройденный с генералом путь, но уже в паре со стройбатовским сержантом. Собственное унижение смешивалось в ее душе с гордостью за Гиви.

Вознагражденный этим зрелищем дед Степан рванул меха и хриплым стариковским фальцетом задребезжал:

В эту ночь Осип Осинов долго не брался за перо. Он томился, слонялся по комнате, смотрел в окно, выходил на крыльцо, грыз ногти и думал о смерти. И наконец написал: