Александр Белокопытов - Рассказы о литературном институте

— Смири гордыню, чувак!

И я вспоминаю Валерия Яковлевича — в новой фуфаечке, с котомочками в руках, кротко и смиренно собравшегося в путь… И кланяюсь ему, и прошу прощенья… За себя и за других.

Вдруг взялись у нас в Литинституте все целоваться друг с другом… Где не увидят — там и целуются. И во дворе, и в коридоре, и прямо в аудитории…

Вначале девушки пошли друг друга чмокать — в щечки, в губки, по-дружески так… И при встрече, и при расставании. Мол, пока-пока, милый дружок, до скорой встречи завтра. Пусть ты мне приснишься, а я — тебе… Конечно, так — хорошо. Вроде, как и ночью не расстаешься. Иногда и из ребят кого-нибудь чмокнут — в щеку, в губы… Тоже по-дружески, не в засос. В засос-то сразу — неудобно. Все-таки Герцен рядом, да еще трезвыми. Так что, поцеловали скромно и ненавязчиво — и все. Мол, пока-пока, пацаны, пусть мы вам приснимся, а вы — нам… Но только так, конечно… без кошмарных посягательств. Чисто в поэтических образах.

Так и вошло это в привычку — поцелуи и поцелуйчики в порядке вещей стали. Девушки — с девушками и девушки — с ребятами. И правильно. Хорошо. Потому что все в Литинституте — родная и любящая семья. Так и должно быть.

Но потом вдруг и парни — мужики! — стали между собой поцелуями обмениваться… Для начала хлопнут ручищами по плечам, а потом — раз! — и в губы, в губищи давай друг друга лобызать… И еще — приобнимуться. И при встрече, и при расставании — каждый божий день начали обмениваться поцелуями. Да так хорошо, крепко и сладко, ну… по-дружески, одним словом. Дескать, рады поприветствовать и попрощаться — тоже. Делали, конечно, это не все, а группка своих в доску интеллигентных ребят и интеллектуалов.

Вначале дико было на все это смотреть. Никоторые — кто из деревни даже шарахались, глядеть от отвращения не могли. Девушки-то — ладно, пусть целуются на здоровье, в порядке вещей. И девушки с парнями — тоже очень хорошо. А тут — мужики с мужиками. Губищи раскатают и лезут губищами друг к другу… Какие-то уж очень нескромные поцелуи получаются, с какой стороны не посмотри.

А потом как-то и к этому привыкли. И я привык. Наверное, мода такая пошла. Замуж же они друг за друга не выходят — и ладно.

А потом и мне досталось. Стоим как-то у Никитских ворот на книжном развале, торгуем книжками с дружком Зотовым… попутно и лицами своими красивыми торгуем… Вдруг да кто возьмет? Иногда кто-нибудь в «Академичку» бежит или в «Лавку писателя», за книжками… Чтоб было чем на лотке разжиться. А как принесет, так другой продает тут же, впаривает книжки любознательному читателю. Долги мы таким образом отрабатывали, а то долги за глотку взяли.

И заехал к нам на лоток один знакомый, товарищ наш, бывший литинститутовец… А он мужик хороший, мы с ним с гражданской войны знакомы. Вместе на большевиков цепью шли, он — почти генералом был, я младшим офицером, Екатеринодар пытались взять… Вот и заскочил на минутку, по старой памяти, а то давно не виделись.

А сам спешит — билет взят на поезд. В деревню едет, дом там купил громадный, хочет под дачу приспособить, чтоб было куда на лето из Москвы вырваться. А ехать — далеко, ночь поездом, потом еще автобусом трястись… Зато там отдохнуть можно, забыть про все, босиком по земле походить… Сам-то он из деревни и сильно по ней скучает. Вот от тоски и купил домину. Да надо его теперь попроведовать, огородец посадить — помидорину и огурец вырастить, чтоб земля не пустовала.

Ну, поговорили хорошо, сколько времени у него было, пообщались, поднял он на плечи рюкзак, стал прощаться… Неизвестно, когда еще заедет. Руку пожал — и вдруг в губы меня облобызал, да так крепко, смачно. Я растерялся. «Ничего себе, — думаю, — белогвардеец!» Ничего ему, конечно, не сказал. А что тут скажешь? На самом деле в этом его поцелуе ничего зазорного и предосудительного, конечно, не было. Нормальный он был — крепкий и братский, как в былые добрые времена перед штыковой атакой. А то — не известно: свидимся ли еще? Но, тем не менее, времена-то сейчас другие. Я-то вижу, что Зотов нехорошо так на меня смотрит — искоса, исподлобья. Он и ему хотел по-братски поцелуй припечатать, да Зотов увернулся. Хитрый парень. Не хочет с мужиком целоваться. А я потом полчаса губы платком шаркал… А Зотов все на меня косяка давил.

Потом все мужики наши, кого я плохо или хорошо знал, позакончили институт и разбрелись, кто куда… И те — кто предпочитал сладко целоваться с мужиками, и те — кто не предпочитал. Многие из целовавшихся тогда, теперь в Москве в известных людях ходят.

Тогда это действительно диковато выглядело. Привычки не было. Сейчас-то — нет. Сейчас это — в порядке вещей. Хочешь уши проколоть пожалуйста. Даже — молодец, что проколол. Но уж если уши проколол, то тут и до розовой кепки недалеко. А там — и до розовых штанов с подштанниками… А ведь все когда-то с дружеских, почти невинных поцелуев начиналось…

Собравшись на открытие нового сезона в ЦДЛ и твердо решив произвести там фурор, показать, что в литературном болоте не одни только лягушки квакают, знаменитый фантаст Илья Гребенкин видел перед собой проблему только в том, как добраться от туалета до сцены голяком, чтоб не застукали? Где-то схорониться до времени и, презрев все писательское начальство, даже отодвинув их в силовой борьбе, если понадобится — в самый торжественный момент выйти на сцену и самому открыть сезон. Да так, чтоб никому мало не показалось! Объяснить народу, что такое настоящая литература, а что — нет. А то его — не печатают. То есть печатают, но мало. В «Технике-молодежи» в основном, есть там у них поэтическая рубрика.

Готовился он к этому мероприятию месяца два, не меньше, очень тщательно. Все продумывал, просчитывая, вникал во все детали, мелочи, потому что именно мелочь какая-нибудь всегда и сбивает все великие дела насмарку.

Конечно, у него были близкие люди — знакомые и приятели, посвященные в это мероприятие. А приятели эти — сами еще те! С энтузиазмом подсказывали ему, что да как лучше обставить, чтоб фурор был похож на землетрясение. А сами потихоньку посмеивались: ох, и веселая заварушка намечается! А когда поняли, что выступление — дело решенное и входит в самую серьезную стадию, многие засомневались: а стоит ли вообще выступать? И даже как бы испугались. Стали говорить ему:

— Слушай, Илья, ты ведь и так уже знаменитый, может, не надо тебе выступать? Мало ли что, могут и в милицию захапать?

Конечно, они уже испугались, что все это и их может коснуться, если его загребут, он их за собой потянет…

Но Илья Гребенкин был непоколебим.

— Конечно, я и так уже знаменитый, кто спорит? Но я своим выходом желаю всем показать, что настоящая литература еще не умерла, особенно фантастика. Сколько ее не замалчивай, она — все равно пробьется. Все меня сразу узнают и будут печатать. А то меня не печатают. А милиция меня не пугает.