Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа

И тогда Леня Селиванов сказал:

– Хватит с него, ребята. Он уже получил.

– А как же мы? – спросил Олег Яковлев. – Мы же все еще не ударяли. Изменил он всем, а били только трое…

– Но трое били за всех. Видите же, он еле стоит, – сказал Леня. – Все. Ты получил то, что заслужил.

А теперь – дай руку.

И все пожали мне руку.

Как я был счастлив! Как важно и как дорого было для меня это рукопожатие.

Больше я никогда не изменял своим товарищам.

Это был для меня урок на всю жизнь.

Ура! Я заболел. Я очень люблю иногда болеть.

У меня инфлюэнца и температура тридцать семь и восемь. Пришел доктор Бухштаб, стукал меня по груди холодными пальцами, прикладывал ухо к моему сердцу, говорил, чтобы я не дышал, а сам сопел.

– Нужно лежать, – сказал он и прописал мне вкуснейшую микстуру.

Мама принесла ее в граненом флаконе с оранжевой крышечкой, похожей на капор. К флакону был прикреплен резинкой длинный хвост рецепта с нерусскими буквами.

Я не могу сказать, что я не любил ходить в школу.

Там были мои друзья, и почти каждый день я узнавал там от учителей что-нибудь новое и интересное, но каждый день ходить в школу – это все-таки слишком часто. И потому полежать дней пять-шесть в постели – это блаженство. Да еще зимой, когда на улице холодище. А дома топится печка, потрескивают поленья и ласковый огонь убаюкивает своим теплом.

Мама не спрашивает: "Почему ты не занимаешься? Приготовил ли ты уроки?" У нее совсем другой разговор, другие интересы: "Как ты себя чувствуешь, Володичка? Не болит у тебя головка? Может быть, ты что-нибудь хочешь?"

Мама покупает для меня в магазине черную икру, жарит вкуснейшую куриную котлетку и дает мне горячий чай с малиновым вареньем.

А папа тоже совсем другой. Он сидит возле моей постели и рассказывает боевые эпизоды из своей фронтовой жизни, как он чуть было не угодил в расположение пруссаков и как он учился ездить верхом.

А когда мама и папа уходят, я лежу и читаю увлекательную книжку Густава Эмара, и никто меня не тревожит. Хорошо иногда поболеть! Правда, немножко болит голова и чуть познабливает, но это можно терпеть.

Папа ушел на работу, а мама пошла в магазин чтото покупать к ужину. Я играл на кровати оловянными солдатиками. В это время на парадном раздался звонок, я вскочил с постели и босиком побежал открывать дверь.

В дверях стоял Леня Селиванов.

– Можно к тебе? – спросил он.

– Наверно, нельзя, – сказал я. – Заходи. Дома никого нет.

– Я зайду, – сказал Леня.

Он снял пальто и вошел в комнату.

– Счастливый ты человек, – сказал он, – лежишь, читаешь, делаешь, что хочешь, а я должен готовить уроки. Что это у тебя в банке?

– Малиновое варенье, – сказал я.

– Дай попробовать.

Я пошел в кухню, достал в шкафу блюдце и ложечку и принес Лене.

– На, пробуй.

– Я лучше прямо из банки, – сказал он и съел все варенье.

– А это у тебя что? – спросил он, указывая на вазочку с конфетами.

– Это конфеты "Лоби-Тоби".

– Люблю этот сорт, – сказал он и съел все конфеты.

Тут вернулась мама. Увидев Леню, она пришла в ужас.

– Зачем ты пришел?! – разволновалась она. – Володя болен, ты можешь заразиться, немедленно уходи.

– А может быть, я как раз хочу заболеть? – сказал Леня. – Я специально для этого пришел. Мне нужно отдохнуть от занятий, и я решил немножечко поболеть.

– Как тебе не стыдно! – сказала мама. – Сейчас же иди домой, если не хочешь, чтобы я пожаловалась твоей маме.

– Не хочу, – сказал Леня. – Я лучше тогда уйду.

Не спеши выздоравливать, Володька. У нас заболела Мария Владимировна, и по математике вместо нее – Андриевский. Всех спрашивает и всем ставит "неудовлетворительно". Поболей еще. Я надеюсь, что полчаса, которые я посидел у тебя, вполне достаточно для того, чтобы я заболел. До свидания.

И Леня ушел.

– На улице мороз, застегни пальто, – сказала мама.

– Вот потому я его и не застегиваю, – сказал Леня.

Недавно, разбирая ящики письменного стола, я нашел эту фотографию. Она немного пожелтела, в двух местах порвалось серое паспарту, на которое она наклеена. Паспарту испещрено царапинами и морщинами. И это не мудрено: фотографии пятьдесят три, а то и пятьдесят четыре года.

Я беру увеличительное стекло и смотрю.

Здесь почти все.

Впереди сидит, как на параде, Елизавета Петровна в демисезонном светлом пальто и в шляпе с большими полями. На ее широком, добром лице – улыбка. Не двигаясь, чтобы не смазать фотографию, она говорит:

"Ребята, не делайте грустные лица, это ведь первая фотография нашего класса".

Слева от нее востроносая, кокетливая девочка с крохотными черными усиками – Таня Чиркина. "Елизавета Петровна! – кричит она. – Старицкий опять чтото сунул мне за воротник. Если он еще раз это сделает, я не буду сниматься".

Справа от Елизаветы Петровны – круглолицая девочка с разбегающимися в стороны глазами, в вязаном берете с помпоном. Это – Элла Бухштаб. Она немножко картавит, но на фотографии это не видно.

Склонив голову с небрежно спадающими волосами, поджав презрительно губы, стоит Толя Рясинцев. Его тетя – известная переводчица с французского, но, судя по выражению его лица, можно подумать, что переводит он..

А рядом в легком пальтишке с заплатой на рукаве, в зимней шапке с болтающимися ушами, нахмурив лоб, как мыслитель, – Леня Селиванов. Ручаюсь, что он сейчас ни о чем не думает.

Две густые черные брови и под ними расплывающиеся в улыбке губы представляют на карточке Бобку Рабиновича. Судя по довольной улыбке, он что-то задумал. Вполне возможно, что он положил в карман Елизавете Петровне груду бумажек или привязал чтонибудь к хлястику пальто Жоры Кузовлева, который глубокомысленно рассматривает ворону, усевшуюся на телеграфном столбе напротив. Жора Кузовлев славится своей рассеянностью. Он никогда не слышит звонка перемены и всегда опаздывает к началу урока. А один раз он так замечтался, что даже не заметил, как Бобка на экскурсии в Летний сад отрезал у него хлястик на шинели. Бобка сделал это молниеносно, и Жора даже не оглянулся. Тогда еще Бобка не знал, что станет отличным хирургом. Об этом только мечтал его отец – известный профессор медицины.

Задумчивое, миловидное личико в обрамлении светлых волос, прикрытых симпатичной вязаной шапочкой, – Аня Труфанова. Шурка Навяжский говорит, что она самая красивая девочка в нашем классе. А он в этом понимает: у него сестра учится в театральном училище.

Отец Навяжокого – изобретатель. Я не знаю, что он изобрел, но его портрет недавно был напечатан в "Ленинградской правде", и Шурка очень гордится. Я бы, наверно, тоже гордился, если бы портрет моего папы был помещен в газете. Но пока он стоит у мамы на туалетном столике. Впрочем, мама им тоже гордится, и ей этого достаточно.