Евгений Козловский - Гувернантка

Какой-то иностранец, заинтересовавшись Кузьмой Егоровичем, щелкнул блицем и тут же был перехвачен Равилем.

— Как же вы могли не появиться здесь, если на этом самом месте вы впервые… признались мне в любви?..

— Слушай, дарагая! Таварищ майор! — прорезал вдруг шумовой фон знакомый голос с сильным восточным акцентом: двое молодых людей тащили к ГАЗику-воронку давнего нашего знакомца в наручниках. Он вырывался, чтобы успеть договорить все что хотел, пока дверца с решеткою не захлопнется: — Миня, канэшно, расстреляют, но на пращанье я должен сказат: как женшина ти мне очен панравилас…

Седовласый, разгоряченный после теннисной партии, вошел в душевую раздевалку, где поджидал его смиренный Кропачев.

— А, Кузьма, — сказал Седовласый. — Как поживаешь? Проблемы?

— Я бы уехал во Францию, а? — робко спросил Кузьма Егорович. — Зачем я вам тут? Только людей от дела отрываете…

Седовласый пристально глянул на Кузьму Егоровича, невозмутимо закончил раздеваться и пошел в душевую.

— Тоже — Троцкий выискался, — буркнул на ходу. — Мы здесь в говне купайся, а он… — и пустил струю.

Кузьма Егорович стоял без вызова, старался только, чтобы вода брызгала на него поменьше.

— Вот ответь мне, — произнес Седовласый, отфыркавшись. — Вот сам бы ты себя, будь на посту, — выпустил? Ну? Выпустил бы или нет?

Кузьма Егорович справедливо понурился.

— То-то же, — резюмировал Седовласый.

— Венчается раба Божия Юлия рабу Божьему Кузьме, — пел батюшка в небольшой церкви, нельзя сказать, чтобы переполненной.

Молодые стояли перед аналоем. Никита держал венец над отцом, Вероника — над матерью. Равиль в одеянии дьякона кадил ладаном.

— Согласен ли ты, — вопросил священник Кузьму Егоровича, — поять в жены рабу Божию Юлию?

— Согласен, — ответил Кузьма Егорович, краснея.

— Согласна ли ты поять в мужья раба Божьего Кузьму?

— Mais oui, — ответила Жюли игриво, с чисто французскою грацией. — Certainement…

Народу в небольшом зальце кишело многие сотни. Над одной дверью была вывеска США, над другой — ИЗРАИЛЬ, над третьей — ФРАНЦИЯ, над четвертой — ПРОЧИЕ СТРАНЫ.

Кузьма Егорович растерянно озирался в гудящей толпе, потом, обнаружив дверь, ведущую во Францию, направился к ней, но тут же был остановлен:

— Куда, папаша?

— Да я… — встрепенулся было Кузьма Егорович, но тут же и осекся. — Мне только спросить, — сказал таким тоном, словно приучался к нему всю жизнь.

— Всем только спросить! — понеслось из очереди.

— У всех дети!

— У всех через час самолет!

— А кто… — поинтересовался Кузьма Егорович. — Как этою Кто последний во Францию?

— Вон, папаша, — показали ему. — Видишь?

Кузьма Егорович подошел к длинному, на десяток листов, списку, проставил очередную цифру 946 и рядом дописал: Кропачев. Потом вернулся ко французскому хвосту, спросил у того, кто на список указывал:

— А у вас какой?

Тот раскрыл перед Кузьмой Егоровичем ладонь, на которой изображена была цифра 72:

пели Никита и его ансамбль на деревянном митинговом помосте рядом с аэропортом Шереметьево-2 лирическую песню, которую мы услышали впервые на пустынном зимнем пляже. Вероника стояла рядышком и дирижировала вниз, где большая толпа народу, в основном — людей молодых, слушала песню с должным восторгом. То здесь, то там из толпы торчали плакаты: ТОЛЬКО НИКИТА КРОПАЧЕВ СПАСЕТ РОССИЮ!, РОК — ЭТО СВОБОДА!, ДОЛОЙ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТНИХ!, ГОЛОСУЙТЕ ЗА РОК-ПАРТИЮ КРОПАЧЕВА-МЛАДШЕГО! — и несколько особенно трогательных: ДО СВИДАНЬЯ, ПАПОЧКА! Самолеты, садясь и взлетая, перекрывали на мгновенья песню гулом, но, когда не перекрывали, она доносилась и в шумный, суетящийся зал отлетаю

Аглая издали глядела на очередь к таможне, включающую Кузьму Егоровича, Машеньку, Жюли. Туда-сюда таскал тележку с чемоданами носильщик Равиль.

— Но что я там буду делать?! — прямо-таки ужасался Кузьма Егорович, готовый, кажется, сбежать, как Подколесин.

— Скажи дедушке, — обратилась Жюли по-французски к Машеньке, — что многие истинные коммунисты продолжали борьбу в эмиграции.

— Бабушка говорит, — перевела Маша, — что многие истинные коммунисты…

Никита с товарищами пел, Вероника дирижировала, поклонники кричали, свистели, хлопали, махали плакатами и фотографиями ребенка-Никиты в матроске на коленях тридцатилетнего отца…

Аглая смотрела на Машеньку, Машенька — исподтишка — на мать взрослым печальным взглядом.

— На что жить, на что жить! — передразнила Жюли по-русски. — Спроси у деда, сколько он получал, пока его не выгнали.

— Дед, а сколько ты получал, пока тебя не выгнали?

— Полторы тысячи, — ответил Кузьма Егорович ностальгически.

— Сколько ж это выходит? — полувслух по-французски прикинула Жюли. — Один к одному, что ли? Переведи дедушке, что самая средняя проститутка зарабатывает у нас больше за вечер.

— У нас, кажется, тоже, — вздохнул Кузьма Егорович, и тут их позвали за перегородку.

Никита влетел в зал.

— Эй, отец! — крикнул. — Жди в Париже в составе правительственной делегации. Вероника гарантирует! — и помахал прощально.

Вещи ползли сквозь рентген-аппарат. Таможенник выдернул большую сумку:

— Что у вас тут?

— Как что?! — возмутилась Жюли. — Белье, одежда!

— Нет, вот это! — и таможенник, запустив в сумку безошибочную руку, извлек склеенный из осколков бюст Ленина.

— Этою — засмущался Кузьма Егорович. — Это сувенир.

— Не положено к вывозу, — отрезал таможенник и бюст отставил.

— Как не положено?! — возмутился Кузьма Егорович. — Почему не положено?! Эта вещь не представляет художественной ценности. Вот — справка из Министерства культуры!

— Потому что… — не нашелся что ответить таможенник. — Потому…

Седовласый, наблюдая на мониторе прощальную сцену, раздраженно сказал:

— Потому, осёл, что мы отказались от экспорта революции!

Москва, 1990 г.