Феликс Кривин - Пеший город

Моя дорогая, единственная, я уже еду, я уже в автобусе! Автобус наш с двумя мощными двигателями, один спереди, другой сзади, один мчит нас вперед, другой назад, так что я мчусь к тебе сразу в двух направлениях.

Кондуктор ходит по автобусу и взимает плату за добавленную скорость, а также за стоянку, потому что наш автобус пока не двигается. За кондуктором ходят налоговые инспектора и взимают налог с продаж добавленной скорости, за налоговыми инспекторами следует налоговая полиция и взимает налог с налога на налог с продаж добавленной скорости.

По автобусу ходят рэкетиры и взимают плату за проезд, за стоянку и сидение (а также стояние) в автобусе. Террористы пытаются угнать автобус, причем не вперед, не назад, а в сторону, но угнать в сторону мешают дома.

Вокруг автобуса ходит милиция и штрафует за превышение скорости и за стоянку в неположенном месте. Перед автобусом, прямо посреди дороги, сидят работники транспорта и грозятся разобрать дорогу, если им не выдадут зарплату за позапрошлый год. Между бастующими ходит налоговая инспекция — на случай, если кто-то получит зарплату, за налоговой инспекцией — налоговая полиция, за полицией — рэкетиры, которые взимают процент с неполученной зарплаты, передавая опыт налоговой инспекции и налоговой полиции.

Милиция штрафует бастующих за сидение в неположенном месте. Террористы требуют платы за свой труд и статуса неприкосновенности, как у народных депутатов. Некоторые уже имеют этот статус.

Но главное, главное это то, что я уже еду к тебе, моя любимая, моя единственная! Я уже в автобусе, ревут моторы, ревут клаксоны, ревут сирены… Пассажиры ревут…

И уже скоро, скоро, скоро, скоро мы с тобой будем вместе!

Плохие дела у нас делаются так же плохо, как и хорошие. И если хорошие становятся все хуже и хуже, то плохие становятся все лучше и лучше.

Вся наша надежда на плохие дела.

Мы за деревьями не видели леса. А кто видел? Вы — видели?

Мы столько всего в жизни не видели, что это уже никого не могло удивить.

Некоторые даже стали звать народ к топору. В такой ситуации, говорят, больше ничего не остается.

Что ж, думаем. Предложение разумное. Вырубим деревья, расчистим близлежащую территорию и сами убедимся, есть ли там лес.

Наточили топоры, засучили рукава. Закипела работа.

Вырубили все, что заслоняло лес, а леса не видно. Одни сплошные деревья и кустарники.

И эти деревья вырубили. Нет, леса не видать.

Последние вырубили деревья.

Ну, где он, ваш лес? Вы видите где-нибудь лес?

Нет леса за деревьями.

Глупые — это недалекие, а недалекие — это такие близкие, родные, свои…

Отсюда безвременно уйдешь, туда безвременно придешь. И вот ушел из наших временных мест баран Овечкин, сын своего овечества.

Сказать по правде, ему до зарезу не хотелось уходить, но после зарезу все как-то устроилось, пришло в норму, хотя, что такое норма, этого не знает никто.

Овечкину понравилось на том свете. К этому свету у него были кое-какие претензии, а на том никаких замечаний, он даже не ожидал. И природа красивая: лес, речка, облака. И приятная компания. В такой компании Овечкину бывать еще не приходилось. Все шутят, смеются, радуются, что наконец-то вырвались на природу. И Овечкин с ними радуется, хотя лично он никуда не вырывался. Он вообще не знал, что на свете существует природа. По крайней мере, на этом свете. Может быть, где-нибудь на том.

Так и получилось. Природа на том свете — глядеть бы и глядеть, тем более, что больше все равно нечего делать. А какие запахи, ароматы!

И что-то в тишине журчит, шелестит. И щебечет. У них на ферме ничто не щебетало. Только хрюкало, крякало, мукало. И, конечно, мекало, это уж само собой.

А здесь — природа. Краски, звуки, запахи. Компания говорит, что будут жарить шашлык. Тут баран Овечкин еще больше обрадовался. Он никогда не пробовал шашлыка, теперь непременно попробует, если достанется на его долю.

Хорошо, что он так безвременно ушел. Он бы еще раньше ушел, если б знал, какая подберется компания. Главное не тот свет или этот, а какая подберется компания.

Он стал строить планы на свою дальнейшую безвременную жизнь. На свою райскую жизнь, если называть вещи своими именами. Он непременно научится щебетать, мекать здесь как-то даже не принято. И благоухать научится, а почему бы нет? Здесь, на природе, вон как все благоухают.

Он будет прохаживаться и прогуливаться по природе, все время прохаживаться и прогуливаться. И при этом щебетать и благоухать…

Баран Овечкин много бы планов настроил, но в этот момент, в этот самый счастливый момент всей его временной и безвременной жизни, его внезапно что-то проткнуло, на что-то насадило и завертело, да не просто, а на огне.

Вас когда-нибудь вертело на огне? Когда огонь внутри барана, это хорошо, это говорит о его пламенных чувствах, таким бараном может гордиться овечество. Но когда баран внутри огня, это хуже, намного хуже, это настолько плохо, что не хватает слов.

Баран Овечкин не знал, что так устроен тот свет. На нем рай нередко кончается адом. Начинается раем, а кончается адом. Просто такое окончание.

И он не защебетал. Нет, он не защебетал. Он даже не замекал, а зашипел, зашкварчал. И подумал, что теперь-то уж точно шашлыка ему не достанется.

Шашлык без едока, что конь без седока. Но что до этого барану?

Умные люди говорят: нельзя унести родину на подошвах.

И зачем ее уносить? Пусть где была, там и останется.

Но какая-то она не такая на старых местах. Ты к ней всей душой, а она к тебе спиной повернута. То ли место для нее выбрано неудачное, то ли сама родина для этого места не подходит.

И тогда стали подаваться в чужие края, покидая родные места и унося родину на подошвах.

Но уносили только пыль. Неужели пыль — это и есть наша родина?

Пошли к чеботарю, большому мастеру по подошвам. Нельзя ли изготовить такую подошву, чтоб на ней можно было унести родину?

Чеботарь говорит: сделаем. Но для подошвы нужна шкура счастливого быка. Чтоб все его любили, уважали, окружали вниманием. Не били, боже упаси, грубого слова ему не сказали. Чтоб коровы по нем сохли, не замечали других быков. Чтоб за всю его долгую жизнь ему ни разу не взгрустнулось, не охнулось.

Но почему именно долгую? А раньше прирезать его нельзя?

Нет, нельзя. И с живого шкуру содрать тоже не полагается.

Хорошенькое дело! Да если б нас не резали и не драли с нас шкур, разве б нам пришло в голову куда-то уезжать и уносить родину на подошвах?