Леонид Ленч - Тернистый путь

Разрумянившийся после сна Андрюшка сидел в постельке, недовольно тер кулачком глаза. Его полная нижняя губка была чуть оттопырена. Дурной знак!

«Кажется, он собирается зареветь!» — с тревогой подумал Сережа.

Как многие молодые отцы, он не выносил детского плача и терялся, когда Андрюшка ни с того ни с сего, как думалось Сереже, принимался реветь. В такие минуты папу Сережу угнетало сознание собственного бессилия.

Сережа взял Андрюшку на руки, стал тормошить, целуя мальчика в его четко, аккуратно вылепленный лобик.

— Ну, ты здоров спать, Андрюха! Молодец!

— Аадец! — сказал Андрюшка и милостиво улыбнулся. Гроза миновала!

Сережа вытащил из кармана Наташину инструкцию, прочитал про себя ее первый пункт

«Без суеты и паники одень нашего бедного ребенка, когда он проснется».

Операция одевания прошла благополучно, но как только Андрюшка был одет, он вырвался из отцовских рук и убежал. Сережа настиг его в прихожей — Андрюшка стоял у двери на лестницу. Когда он обернулся, Сережа увидел, что нижняя Андрюшкина губа вернулась на свою исходную перед ревом боевую позицию.

Сережа заглянул в инструкцию, во второй ее пункт.

— А мама ушла в магазин за молочком, — бодро сказал папа Сережа. — Она скоро вернется.

Андрюшка благополучно проглотил наживку второго пункта инструкции, и Сережа решил, что можно переходить к третьему.

«Свари ему манную кашу, так, как только ты — ха-ха! — умеешь ее варить, и накорми нашего бедного ребенка».

Пока варилась каша, бедный ребенок, лепеча что-то себе под нос, тут же, в кухне, занимался любимым делом — вытирал тряпочкой свои машины, одну за другой. Сначала вытер деревянную грузовую с отодранными напрочь колесами, потом пластмассовый бронетранспортер с лихими солдатиками в зеленых касках с желтыми автоматами, потом металлическую заводную..

Машины вытерты, каша сварена и — с грехом пополам — съедена. Что идет дальше по инструкции?

«Не оставляй нашего бедного ребенка без внимания ни на минуту. Почитай ему вслух «Кроху» Маяковского либо Маршака».

Отец и сын уселись рядышком на диване в комнате, громко именуемой «рабочим кабинетом», и отец стал вслух, с выражением читать сыну стихи Маршака о том, как мама Мышка подобрала для своего сыночка подходящую няньку.

Мышонок забраковал тетю Утку — у нее противный голос. Не принял он и тетю Жабу, и тетю Щуку, и тетю Лошадь…

Тетя Кошка, как известно, понравилась мышонку, но, увы, и мышонок пришелся по вкусу тете Кошке.

Увлеченный собственным чтением, Сережа не сразу понял, что Андрюшка тихо плачет, а когда понял и опустил книгу на колени, было уже поздно — тихий плач превратился в громкий рев.

— Ты что, Андрюха?!

Андрюшка зарыдал еще громче, еще горше. Это была первая стадия того самого двенадцатибалльного рева-урагана, которого так боялся чувствительный «узкопленочный технарь».

— У тебя что-нибудь болит?

Андрюшка замотал головой. Крупные светлые бусинки слез катились по его щекам, и казалось, этому бурному слезопаду не будет конца. Что с ним такое? Почему он плачет так горько, с таким ужасным надрывом? Мышонка жалко? Но ведь Наташа много раз читала ему эти стихи, и он — ничего, улыбался и даже смеялся!.. Видимо, надо его как-то развлечь, переключить на другие эмоции.

Сережа покрутил диск телефонного аппарата, сказал нарочито громко и бодро:

— Это слон? Послушайте, слон, наш мальчик плачет, что делать?.. Хорошо, я передам!

Он положил трубку и сказал продолжавшему реветь Андрюшке:

— Слон — понимаешь, сам слон! — просил тебе передать, что, если ты перестанешь плакать, он придет к нам в гости.

Андрюшка замолчал. Перспектива встречи со слоном, видимо, заинтриговала его, но через секунду ураган рева, перейдя в свою вторую стадию, с новой силой стал бушевать в комнате. Слон был тут же забыт. Та же участь постигла и Бегемота, и Крокодила, и доктора Айболита, и Мойдодыра — всех, кому звонил по телефону начитанный папа Сережа.

Изнемогая, он оставил наконец в покое телефонную трубку и сказал плачущим голосом:

— Слушай, Андрей Сергеевич, перестань, а то я, кажется, тоже зареву. Так и будем с тобой реветь дуэтом?

И вдруг телефон на столике подле дивана зазвонил сам. Сережа снял трубку и услышал веселый Наташин голос:

— Сережка?! Антракт уже кончается, а телефон только что освободился. С кем ты там болтал?

— В основном с разными млекопитающими. Слушай, у нас дела дрянь. Наш мальчик плачет! Я никак не могу его успокоить.

— Не трепещи так ужасно, а расскажи по порядку толком, что там у вас произошло.

Сережа рассказал по порядку, толком.

— Дурачок ты, дурачок, — сказала Наташа совершенно спокойно. — Одно дело — когда я читаю ему эти стихи; а другое — когда читаешь ты, а меня дома нет. Мало ли что могло прийти в его бедную головку!

— Но я же рядом. Я папа — а не какая-то там драная тетя Кошка!

— Ну-ка, посади его к себе на колени и приложи к его ушку трубку. Быстро давай!

Сережа сажает ревущего Андрюшку себе на колени и прикладывает к его розовому уху телефонную трубку. Трубка что-то говорит вкрадчивым, воркующим голосом. И происходит чудо: ураган рева мгновенно стихает, слезопад прекращается, Андрюшка с облегчением глубоко вздыхает, счастливо улыбаясь, смотрит на отца и произносит то слово, на котором, если не считать трех мифических китов, держится планета Земля.

Живут в одном городе, в одном доме, на одной лестничной клетке два человека — два приятеля, вернее, два бывших приятеля: критик и сатирик.

Когда-то они учились в одном институте, на одном курсе, но потом их пути разошлись.

Критик сделал карьеру и получил звание «влиятельного». Его теперь так и называют: «влиятельный критик такой-то»!

Сатирик карьеру не сделал: его как называли «и др.», так и теперь называют «и др.».

Критик и сатирик довольно часто встречаются в приватной обстановке — в кабине лифта, когда они или вместе спускаются со своего пятого этажа, или когда вместе поднимаются на тот же этаж.

Спускаясь или поднимаясь, критик и сатирик, естественно, переговариваются о том о сем, и критик обычно пытается поддеть сатирика под «девятое ребро».

— Все пишешь свою сатирку! — говорит влиятельный, но низкорослый критик, снисходительно глядя на долговязого сатирика снизу вверх.

— Пишу! — виновато подтверждает сатирик.

— Пишешь-пишешь, а похвал себе не слышишь!

— От вас зависит, от критиков. От тебя, в частности.

Сказал эти слова сатирик, и вдруг низкорослый критик стал на его глазах расти. Вот он уже превратился в великана, в этакого нового Гулливера, голова его пробила крышку кабины и оказалась где-то там, на уровне десятого этажа дома, и оттуда, с этой пугающей высоты, до сатирика доносится приглушенное, как бы львиное рыкание: