Леонид Ленч - Тернистый путь

Увезли дядю Гришу и Серафима Аркадьевича в ту же ночь в одной машине.

…Судили дядю Гришу и Волосенкова почти одновременно. Свидетелем обвинения по делу «инвалида водки» выступил его сосед Серафим Аркадьевич Волосенков, все такой же вальяжный и представительный. А когда шел процесс промкомбинаторов, суд в качестве свидетеля обвинения по делу одного из подсудимых С. А. Волосенкова, допросил его соседа, заключенного Г. И. Лизютина. И дядя Гриша своим рассказом о том, как он удил деньги из волосенковского комода, доставил судьям и публике немало веселых минут.

…Недавно пришлось мне побывать в том дачном поселке, где разыгралась вышеописанная маленькая житейская трагикомедия. Человек, рассказавший мне эту историю, назвал лишь улицу, на которой жили ее герои, номера дома я не знал.

Улицу я нашел быстро — она была тихая, зеленая— и пошел по ней, поглядывая на деревянные домики с палисадниками и стараясь угадать, который из них волосенковский. Я увидел стоявшего у калитки мальчика лет пяти-шести, с чубчиком на выпуклом лобике, в грязной матроске. Почему-то я решил, что это и есть Петька Волосенков.

Я сказал ему:

— Ну-ка поди позови папу!

— Папы нету! — ответил лобастый мальчик.

— А где он?

— Приехала «Волга»— и папу увезли надолго! — сказал мальчик. И прибавил шепотом — В командировку!

Писатель Стократов нервничает. В пижаме и в ночных туфлях он мечется по комнате. Потухшая сигарета зажата в пальцах Стократова. На его хорошо упитанном, здоровом лице застыло болезненное выражение жестокой обиды.

Нервничает и мается Стократов потому, что в писательской организации, в которой он состоит, вскоре будут выборы и Стократову кажется, что его не выберут. Никуда не выберут. Даже, на худой конец, в ревизионную комиссию — и туда тоже… не выберут!

Совершенно ясно, что это будет именно так. Налицо все приметы. Павлин Угаров на днях встретил Стократова в коридоре издательства и поздоровался с ним очень сухо. А если уж такой человек, как Павлин Угаров, здоровается сухо, значит, он что-то пронюхал, ибо орган обоняния у Павлина обладает поразительной способностью улавливать малейшие дуновения ветра Высоких Литературных Сфер. Дальше- Петр Сидорович позавчера перечислял ведущие произведения истекшего квартала и повесть Стократова не назвал. Зато Сидор Петрович вчера назвал, но поставил в ряд произведений «не лишенных существенных недостатков». Нет, нет, ясно, что не выберут!

Утомленный нервическими метаниями из угла в угол, Стократов бухается в кресло перед письменным столом, вытягивает усталые ноги и говорит жене и теще, которые сидят тут же на диване и смотрят на супруга и зятя глазами, полными мольбы и сострадания:

— И как у нас все это легко делается, честное слово! Возьмут и одним взмахом зачеркнут человека!

— Володечка! — стонет жена. — Ну почему «зачеркнут»? Ну не выберут тебя — пускай, им же хуже! В Стократовы не они тебя выбирали? Как ты был Стократо-вым, так и останешься Стократовым!

— Нет, матушка, не останусь! Я знаю, как все это у нас делается. Сегодня Стократова не выбрали, завтра Стократова не упомянули, послезавтра не назвали — и готово: Стократов… получил звание!

— Боже мой, какое звание? — мучается жена.

Рот Стократова кривится в иронической улыбке

— У артистов есть звание заслуженный, а у нас, у писателей, незаслуженно забытый. Тебя устраивает быть супругой незаслуженно забытого писателя? Очень мило звучит!

Стократов громко со скорбным повизгиванием смеется. Жена прикладывает платок к глазам, и нос ее некрасиво краснеет. На лице у тещи ужас, словно в квартире начался пожар и пламя уже сожрало новенький телевизор.

Наконец боевая подруга Стократова деланным бодрым голосом произносит:

— Авось все-таки выберут! Будем надеяться!

И тогда в разговор вступает мудрая теща. Она неодобрительно смотрит на дочь и поучающе говорит-

— Авоська держался за небоську, да оба в яму и упали!.. Я, конечно, не такая политически образованная, как вы, Владимир Викентьевич, — обращается она к зятю, — но, по-моему, это дело нельзя на самотек пускать. По-моему, голубчик, вам надо что-то такое сделать, чтобы внимание на себя обратить перед выборами.

— Как? Прийти в союз на руках, кверху ногами? — плоско острит Стократов.

— Зачем на руках? Вы не акробат! — резонно возражает теща. — Кругом столько заседаний, возьмите и скажите с трибуны что-нибудь такое… очень умное! А не можете сказать — в газету напишите. Тут уж, голубчик, надо поднатужиться, раз такое дело!

— В самом деле, Володечка, — снова стонет жена, — ты бы написал в газетку!

— Что я могу сейчас написать в газетку?! — сердится Стократов. — Нужно про остросовременное писать, про стройки, про целину, про колхозы, а я… у меня так сложились обстоятельства, что я не мог вырваться, ты же знаешь!

— А помнишь, когда мы были в Ялте, мы ездили в колхоз за грушами? Очень хороший колхоз. И груши такие дешевые!

— Я даже из машины не вылез. Вы с мамой вдвоем за грушами ходили.

— Мы тебе дадим материал. И потом… ты такой наблюдательный. Возьми и сочини что-нибудь!

— Для газеты надо писать, а не сочинять!

..Вплоть до самого дня выборов в доме Стократовых смятение, напряженность и тревога. Однако тревога эта оказалась напрасной: нельзя обижать Стократова — он включен и избран.

Теперь давайте заглянем в дом Стократова месяцев через шесть-семь. Стократов лежит на диване и читает Фейхтвангера. На его хорошо упитанном, здоровом лице застыло выражение покоя и полного душевного благоустройства.

Раздается телефонный звонок. Стократов берет трубку и простецким женским голосом с привычной приветливостью отзывается:

— Аллё! Кого вам?.. Сейчас с вами будет говорить ихней жены мамаша!..

Он зажимает трубку рукой и тихо зовет тещу Теща появляется немедленно. Она знает свою роль назубок.

— Здравствуйте, дорогой товарищ! — говорит мудрая теща в трубку. — Владимир Викентьевич нездоров, так что я уполномочена… Обычное: спазмы!.. Как какие? Всякие!. На пленум?.. Что вы? Конечно, не придет!.. А тогда у него тоже были спазмы!.. Дорогой товарищ, это даже странно — как будто у вас не знают, что у Владимира Викентьевича спазмы?.. Надо знать!.. Вы там для того и сидите, чтобы знать, у кого спазмы, а у кого их нет!.. Вот и я не понимаю, зачем беспокоить больного человека…

«Люблю Людмилу!»— так называлось лирическое стихотворение, присланное в газету города Эн, редактировал которую некто Переносцев Спартак Лукич, мужчина начитанный, вдумчивый, с философским складом ума.

Что делают в газетах с лирикой, полученной по почте?

Прежде всего ее регистрируют, как любую грубую прозу, будь то жалоба жены, обманутой мужем, или материал, обличающий нерадивого управдома.