Роальд Даль - Мой дядюшка Освальд

— Не думаю, чтобы с этим парнем ты нуждалась в жучином порошке, — сказал я.

— Я тоже не думаю, — согласилась Ясмин. — Давай в кои-то веки обойдемся без него.

— И без булавки, — добавил я. — Я восхищаюсь этим человеком и не хочу, чтобы его кололи в задницу.

— Не будет порошка, не потребуется и булавка, — сказала Ясмин. — Знаешь, Освальд, мне и правда не терпится увидеть этого парня.

— Да, — сказал я задумчиво, — позабавишься ты на славу.

Когда все было приготовлено, мы подъехали как-то вечером к Вилле Пуччини и стали обследовать окрестности. Это был массивный особняк на берегу большого озера, окруженный с остальных сторон шестифутовой оградой, увенчанной железными пиками. Ничего хорошего, но и не страшно. «Нам, — сказал я, — потребуется стремянка». Мы вернулись в Лукку, купили стремянку и уложили ее в кузов открытой машины.

Незадолго до полуночи мы снова подъехали к Вилле Пуччини. Можно было становиться на старт. Ночь была темная, теплая и глухая. Я приставил стремянку к забору, забрался наверх и спрыгнул в сад, Ясмин за мною последовала. Затем я переставил стремянку на нашу сторону и все подготовил для побега.

Мы сразу заметили единственную в доме освещенную комнату. Ее окна выходили на озеро. Я взял Ясмин за руку, и мы подкрались поближе. Хотя ночь была безлунная, свет из двух больших окон первого этажа, отражавшийся в воде озера, тускло подсвечивал дом и сад. Сад был полон деревьев, кустов и цветочных клумб. Лично мне общая атмосфера понравилась. Она была, выражаясь словами Ясмин, вполне забавной. Подойдя поближе, мы услышали звуки рояля. Одно из окон было открыто; мы подкрались к нему на цыпочках и заглянули внутрь. И вот он сам, великий человек, сидит без пиджака, с сигарой во рту и барабанит по клавишам, время от времени останавливаясь, чтобы записать эпизод. Он был плотного телосложения, с заметным брюшком и имел роскошные черные усы. По сторонам клавиатуры была пара свечей в замысловатых медных подсвечниках, но свечи эти не горели. На полочке рядом с пианино стояло чучело какой-то белой птицы, напоминавшей цаплю или аиста, а по всем стенам были развешены потемневшие портреты великих предков Пуччини: его прапрадедушка, его прадедушка, его дедушка и его отец. Все эти люди были знаменитые музыканты; уже две сотни лет мужчины Пуччини передавали своим детям великолепный талант. Соломинки Пуччини, если только я ими разживусь, будут обладать огромной ценностью. Я заранее решил изготовить их сотню вместо обычной полусотни.

И вот мы с Ясмин стояли и подглядывали в окно за этим великим человеком. Я обратил внимание, что у него отличные густые черные волосы, гладко зачесанные со лба.

— Я спрячусь, — прошептал я ей, — а ты подожди, чтобы он начал писать, и тогда сразу пой.

Ясмин молча кивнула.

— Встретимся около стремянки.

Ясмин снова кивнула.

— Удачи, — прошептал я и на цыпочках убрался за куст, стоявший в пяти ярдах от окна; сквозь ветки куста я видел не только Ясмин, но и внутреннюю комнату, где сидел композитор, потому что окна были расположены довольно низко.

Рояль продолжал бренчать. Пауза — и зазвучал снова. Пуччини подбирал мелодию одним пальцем, и было натуральным чудом, что я стою где-то в Италии близ полуночного озера и слушаю, как Джакомо Пуччини сочиняет, наверное, некую изящную арию для своей новой оперы. Наступила пауза подлиннее, теперь он сочинил новую музыкальную фразу и должен был ее записать. Он подался вперед с авторучкой в руке и быстро писал на листе нотной бумаги, над словами, сочиненными либреттистом, появлялись закорючки нот.

И вдруг в наступившей тишине прозвучал голосок Ясмин, которая запела «Un bel di vedremo». Эффект был ошеломительный, что еще усугублялось общей обстановкой: глухая ночь, еле заметное озеро, одинокое светящееся окно, даже меня чуть слеза не прошибла. Я увидел, как Пуччини замер; в его руке все так же была авторучка, но авторучка не двигалась по бумаге, он застыл в неподвижности, слушая голос, доносившийся из-за окна. Он не оглядывался, даже не шевелился, опасаясь разрушить очарование. Там за окном юная девушка выводила ясным голоском одну из его любимейших арий. Его лицо не изменило выражения, его губы не шевелились, ничто в нем не двигалось, пока ария не была допета. Это были волшебные мгновения. Затем голос Ясмин умолк. Пуччини продолжал сидеть за роялем, казалось, он ждет чего-то еще, какого-то знака. Но Ясмин не шевелилась и ничего не говорила, она просто стояла, закинув лицо к окну, и ждала, чтобы он к ней вышел.

И в конечном итоге он так и сделал. Я видел, как он отложил авторучку, медленно поднялся с вертящейся табуретки и подошел к окну. И тут он увидел Ясмин. Я много раз говорил о ее ослепительной красоте, и то, как она там стояла, торжественная и неподвижная, должно было просто потрясти Пуччини. Он вздрогнул. Он разинул рот. Неужели это сон? Но тут Ясмин ему улыбнулась и нарушила чудо. Я видел, как он вышел из ступора, слышал, как он сказал: «Dio mio come bello!». [22] Боже мой, как прекрасно (ит.). Затем он выпрыгнул в окно и стиснул Ясмин в могучих объятиях.

Вот это уже больше по делу. Это был настоящий Пуччини. Ясмин откликнулась медленно и не сразу, затем я услышал, как он тихо сказал ей по-итальянски, на языке, которого она не понимала: «Нам нужно вернуться в дом. Если рояль замолкнет надолго, моя жена проснется и что-нибудь заподозрит». Я видел, как он при этом улыбнулся, блеснув прекрасными белыми зубами, подхватил Ясмин на руки, посадил ее на подоконник и сам забрался в комнату следом за ней.

Я не вуайер. Я наблюдал, как Уорсли кинулся на Ясмин, из чисто профессиональных соображений, но не имел ни малейшего намерения подглядывать через окно за Ясмин и Пуччини. Акт совокупления подобен ковырянию в носу. Им, конечно, приятно заниматься, но на постороннего наблюдателя он производит не лучшее впечатление. Я отошел от окна, забрался по стремянке, спрыгнул с другой стороны забора и пошел прогуляться по берегу озера. Отсутствовал я около часа, а когда вернулся к стремянке, о Ясмин еще не было ни слуху ни духу. Когда прошло еще три часа, я снова залез в сад — разобраться, что там делается.

Осторожно пробираясь среди кустов, я услышал шаги по дорожке и тут же увидел в трех шагах от себя Пуччини с повисшей на его руке Ясмин.

— Ни один джентльмен, — говорил он ей по-итальянски, — не может позволить даме добираться до Лукки одной в такое время ночи.

Он что, собирался провожать ее в гостиницу? Я последовал за ними, чтобы посмотреть, куда они пойдут дальше. Машина Пуччини стояла на дорожке к дому. Я видел, как он подсадил Ясмин на пассажирское переднее сиденье, а затем с массой суеты и чирканья все время ломавшихся спичек зажег ацетиленовые фары. Затем он крутанул стартовую ручку, машина пару раз чихнула и завелась. Открыв ворота усадьбы, он запрыгнул на водительское сиденье, и машина унеслась с ревом мотора.