Сергей Шапурко - Два миллиона (сборник)

Ситуация становилась вполне революционной, что было странно для такого абсолютно культурного учреждения, как театр. Могли начаться погромы.

На сцену выбежал директор.

– Госпо… Граждане! Спектакль закончен! Прошу вас на выход!

– За что деньги платили?! – присоединились к провинциалам москвичи.

– Обман! Второй акт даже не закончился!

– Шарлатаны! Мы будем жаловаться!

Директор метался по сцене, как волейбольный мяч над сеткой.

– Приходите завтра. Ваши билеты действительны на следующий спектакль.

С огромным трудом толпу удалось успокоить. Зрители покинули зал и, рассыпавшись на небольшие кучки, продолжали митинговать уже на улице.

Ослабевшего Ивана Мускатов усадил в такси и отвез к себе домой.

Утро следующего дня было для Гайкина далеко не радужным. Сильно болела голова, во рту был привкус чего-то неприятно-кислого. На душе лежал камень вчерашних событий. К его горю, он помнил все.

Мускатов, проявив изощренную мудрость, о театральных событиях не напоминал. Он работал за деньги, а, следовательно, эмоции, и тем более злость, требовалось спрятать в самый далекий ящик.

Умывшись и выпив горький кофе, Иван приобрел вполне божеский вид.

Мускатов легонько хлопнул в ладоши:

– Итак, продолжим, – сказал он, но, вспомнив вчерашние события, поправился. – Начнем наши занятия. Сегодня по плану – развитие логического мышления. Итак, попробуйте связать, господин Гайкин, в одну логическую цепочку слова «мир», «труд», «май».

– А чего тут связывать? – недовольно пробурчал Иван и, пригладив пятерней шевелюру, сказал: – Завод это наш судоремонтный.

– Это еще почему? – удивился Мускатов.

– Ну, как же! «Труд» – это как раз про него. Трудимся там, трудимся, никак натрудиться не можем.

– Хорошо. А «мир»?

– На улице Мира я живу.

– Допустим. А почему «май»?

– В мае у меня День рождения.

– Это – не совсем то, что я хотел бы услышать. Но на первый раз пойдет. Теперь: «воздух», «река», «весть».

– Опять же наш завод выходит.

– Почему?!

– Очень просто, Петр Трофимович. Река у нас по заводу течет? Течет! Маленькая, правда. Воздух, опять же, в цехах у нас порченный сильно. Дышать тяжело.

– Ну, а «весть»? – с надеждой спросил имиджмейкер.

– Два года назад, когда нашего прежнего директора за буксир проданный сажали, в «Вестях» показывали.

– Хорошо, Иван. Очень хорошо, но давайте забудем про ваш завод. Да, и, вообще, про ваш маленький город.

– А чем город наш вам не угодил? – обиделся Иван, и с ним трудно было не согласиться.

Откуда такая ненависть к маленьким городам? Жители мегаполисов богатых о них говорят только свысока и только в уничижительном тоне. Называют Мухосрансками и Крыжополями. А между тем, именно они, эти полудеревни-полугорода, всегда являлись неисчерпаемым резервом истинной России. Москва – это мегаполис, столица империи, Олимпиада-80, Первопрестольная и так далее – все что угодно, но только не Россия. А род-то свой, самобытность свою сохранять-то надо! Вот тут и нужны эти самые Нижние Холмы и Покудопряженски.

– Господин Гайкин, я вовсе не хотел вас обидеть. Я всегда уважал регионы. Давайте продолжим наши занятия. Прошу вас, сосредоточьтесь. «Париж», «Мона Лиза», «кисть».

– Судоремонтный наш.

– Но, почему?!!

– А что же еще? Кистей в малярный цех с февраля не поставляют, так им пришлось их за свой счет в хозяйственном магазине покупать.

– Париж?!

– В прошлом году танкер «Парижская коммуна» у нас на ремонте стоял. На главном двигателе я две цилиндровые крышки опрессовывал. На поршнях кольца меняли, пэтэушники картер мыли и…

– Мона Лиза?!

– А! Так это, у нас на заводе Лизка есть. Никакая она не Мона, но в буфете работает.

Мускатов устало опустился в кресло. В комнате так много было его удивления, что оно стало почти видимым. Иван стоял возле окна и миролюбиво рассматривал домашние цветы в горшочках. Воспоминания о родном заводе сладко разлились по душе и телу.

– Должен вам сказать, господин Гайкин, что с логикой у вас полный порядок. Нам остается подтянуть только общую культуру. Некоторые работают над этим всю жизнь, многие – долгие годы, у нас же с вами есть только три дня…

В прихожей зазвонил телефон. Иван Трофимович извинился и вышел.

В квартире было тихо, поэтому его голос почти без искажения долетал до Гайкина.

– Что?!! Вы не ошиблись?… Так, так, так… Это точные сведенья?… Неужели?… Кто же мне теперь заплатит?… Пушкин?… Какой Пушкин?! А это вы так шутите… Премного благодарен! Впредь, попрошу, ко мне больше не обращаться! Что?! Не бросайте трубку! Не бро…

В комнату вошел взъерошенный имиджмейкер. Он старался не смотреть на Ивана и нервно кусал губы.

– Вашего покровителя посадили в тюрьму.

– Это кого еще? – удивился Иван, не понимая о ком идет речь.

– Вову-Пеликана сцапали! Теперь нет ясности, кто оплатит мой труд, мою работу с вами. Сами вы, я так понимаю, это сделать не в состоянии?

– Какое там состояние?! У меня денег – двести рублей. Ну, и мелочь там…

– Так вот. До решения вопроса по оплате занятия наши прекращаются. Вы можете оставить мне что-нибудь в залог?

Иван взял свой рюкзак и вытащил из него железную блестящую плоскую коробочку.

– Вот, зажигалку могу оставить. Я их сам собираю. Ручная работа.

– Не надо. Попрошу вас покинуть мой дом.

Гайкин растеряно посмотрел на Мускатова и пошел в коридор. В дверях он остановился, грустно посмотрел на своего учителя и сказал:

– Простите, коль что не так.

В то время, когда Иван Гайкин, рыцарь в поисках справедливости, барахтался в бурлящем потоке столичной жизни, бывший клоун Хохотов (стоит заметить, что сам он полагал, что бывших клоунов не бывает) проживал у своего дяди в Медведково. Он слегка поостыл в своем стремлении наказать обидевших его коллег. Почему это произошло? Тут было много причин. Прежде всего, агрессивная московская жизнь угнетающе подействовала на Герарда Александровича. Он привык иметь дело со смеющейся детворой, а не с хамами-чиновниками. К тому же обстановка в дядиной квартире была настолько умиротворяющей, что Хохотов как-то незаметно для себя, втянулся в работу над давно намечаемым фундаментальным философским трудом «Духовный мир кузнецов». Работа среди пламени и искр накладывает неизгладимый отпечаток на внутренний мир работников кузни, был убежден клоун. Между молотом и наковальней возникает тот момент истины, который зовет кузнецов к нравственному подвигу, считал он. «Железные мускулы, железная воля – это ли не основа для тонкой душевной организации? Да… Может быть, я ничего собой не представляю как клоун, но зато я – единственный в мире клоун-философ!»