Александр Шаргородский - Иерусалимские сны

Дед был прав — до паломничества на Святую землю он путешествовал дважды: в Одессу на лошади и в Жабокрычи на телеге, запряжённой волом. Эти путешествия ничем не отличались, если не считать, что первый раз разбойники отобрали лошадь, а второй раз — телегу с волом.

— И не беспокойся, я иду пешком — сейчас у меня нечего отнимать.

— Мошко, — сказала Неся, — мы с тобой никогда не расставались, скажи мне, когда ты вернёшься?

— Скоро, — успокоил дед, — до Жабокричей максимум ночь ходу, от Жабокрычей до Турции — максимум три, а из Турции в хорошую погоду уже виден Иерусалим. Через месяц я буду дома. Ты видела мои ноги, — он вытянул их, — это же ходули!

Дед взял бумажку и послюнявил карандаш:

— Эту записочку я положу между камнями Стены Плача. Когда Господь создал евреев, нас было мало, может быть меньше, чем в Мястковке. И тогда он мог помочь каждому. А теперь мы всюду — на Украине, Мадагаскаре, говорят, даже в английском парламенте. Он не может разорваться. Он с трудом справляется с просьбами, оставленными в Стене. Их тоже немало… Прежде всего я попрошу, чтобы ты жила сто двадцать лет, Неся.

— Зачем мне сто двадцать лет, — печально вздохнула Неся, — попроси себе целые брюки…

Ещё стояла луна, когда дед двинулся в Иерусалим.

У порога хаты его ждали евреи. По их лицам он понял, что они все знают.

— Мошко, — сказал Шимен Кривой, — я пятьдесят два года кривой, мне бы хотелось побыть немного прямым. Ты не мог бы попросить за меня у Бога, Мошко? Ведь так интересно, как живут прямые…

— Мошко, — сказала Хае-Лее, — Ханочка сегодня опять задыхалась. Она задыхается и задыхается, и если ты не попросишь у Бога, она однажды задохнется. Скажи Ему, что ей всего пять лет…

— Спроси у Него, Мошко, — начал Нохем Сердитый, — может ли Он отменить погромы? Скажи ему, что Нохем стар и не в силах держать топор. И что если эти убийцы придут еще раз, он не сможет им раскроить головы. А у него большая семья…

— Попроси для меня селедку, — сказал Борух, — кусок жирной селедки, я давно уже её не пробовал. И если Он её даст — попроси заодно зубы, а то мне нечем будет её кушать…

— И жениха Ривке. Не обязательно красивого. Можно и небогатого, но с хорошим сердцем. А то она всё плачет и плачет, такая красавица и умница. Вот, покажи Ему её фотографию…

Уже жарко грело солнце, а Мошко Весёлый всё сидел на бревне и записывал, и записывал, и не было записочке ни конца ни краю. А потом встал и пошел, и провожало его все местечко, и долго махало вслед.

А уже за рекой его нагнал раввин и передал свой личный список.

— В первую очередь! — предупредил он.

Где-то в Румынии Мошко просмотрел его.

«Семь пудов белой муки, — просил ребе, — бочку мёда, три мешка миндаля…»

Вскоре всему местечку стало ясно, что Мошко Весёлый благополучно добрался до Иерусалима. Даже Шимен Кривой не сомневался, что его просьба попала к адресату, и что Всевышний ее прочитал: Шимен Кривой распрямился и стал в местечке первым красавцем. Он оказался высоким и стройным, Ривка влюбилась в него, и все местечко плясало на их свадьбе и плакало от счастья, когда они стояли под хупой.

Ханочка начала спать спокойно и ровно дышать. Все местечко слушало, как она дышит, и все повторяли: «Ровно, ровно».

И все местечко могло спать спокойно: вдруг прекратились погромы, и Нохем Сердитый мог читать Тору, отложив топор…

У Боруха прорезались новые зубы, и он со дня на день ждал селедки.

— Если бы я знал, что у меня появятся такие зубы, — вздыхал он, — я попросил бы ягнёнка…

И только ребе сомневался. Он получил лишь баночку вишневого повидла и синюю куру.

— Не знаю, добрался ли Мошко до Иерусалима, — говорил он, — не уверен. Я просил совершенно иное…

Лучше всего пошли дела у Неси: в хату беспрестанно приходили хохлы и отдавали деньги, которые должны были деду за муку ещё с прошлого века.

Каждую субботу откуда-то прилетала кура и кудахтала, явно намекая, чтобы ее приготовили к субботнему столу.

Булочник Немировский регулярно привозил горячую халу, и из Одессы ей неожиданно доставили партию целых мужских брюк в широкую клеточку.

Иногда местные клейзмеры играли ей на скрипках, но ничто её не радовало, она оставалась печальной: шел уже третий месяц, а ее любимый все не возвращался.

Евреи, как могли, успокаивали бабушку.

— Неся, почему ты считаешь, что месяц, почему не пять? Возможно, к Стене Плача очередь. Может, он ещё стоит в очереди…

— Как же в очереди, — удивлялась Неся, — когда столько просьб исполнилось? Нет, тут что-то другое…

— Возможно, Мошко открыл нефть, — предположил Шимен, — и не может оставить колодец. Он уйдет, а гановим всё выкачают.

— Зачем нам нефть, — не понимала Неся, — разве в Мястковке есть автомобили?..

— А может, он стал визирем при султане, — говорил Борух, — как наш Йосеф в Египте. Он очень умный, твой Мошко.

— Если бы он был умный, он бы давно вернулся домой, — отвечала Неся. — Я боюсь, как бы его не убили бедуины.

— За что, — удивлялись все, — у него же ничего нет!

— А нефтяной колодец? — спрашивала бабушка и начинала плакать.

— Что ты плачешь? — говорил Шимен, — колодец — это гипотеза, гипотеза!

— Что такое гипотеза?

— Гипотеза — это холоймес, — отвечал он.

Дни шли за днями, солнце и луна освещали дорожку, по которой должен был прийти Мошко Весёлый, а он все не появлялся.

И тут Янкл Безумный выдвинул идею каравана. По его теории, Мошко накупил столько подарков для евреев местечка, что вынужден был нанять караван верблюдов, которые бредут очень медленно, особенно когда пустыня кончается.

— Он гонит караван, — повторял Янкл, — а верблюдов подгонять нельзя, это вам не евреи…

Стали ждать караван. Интересовались, что едят верблюды. Запасались колючкой.

— Верблюды двугорбые? — интересовался раввин.

— Что за вопрос, — отвечал Янкл, — если уж снимать, так двугорбых!

— То есть между горбами можно установить бочку с медом?

Неся ждала и ждала. Караван так и не пришёл. Пришла война…

Неся Печальная молилась целыми днями.

— Господи, — говорила она, — я Неся, жена Мошко Весёлого, который понес Тебе записку в Иерусалим. Ты нам всё дал, Господи, спасибо Тебе. Но если можешь, забери всё, что Ты нам дал и верни мне Мошко. Чёрт с ними, с верблюдами, пусть он их бросит, пусть бросит этого султана и ту самую гипотезу. Верни мне его, пусть хромого, пусть больного, пусть в драных штанах…

Дед так и не вернулся. Бабушка ждала его всю жизнь, до восьмидесяти семи.

Ей предлагали руку и сердце.

— У нас дважды замуж не выходят, — говорила она, — я люблю Мошко Весёлого.

И всё ходила к той дороге, откуда должен был появиться караван.

Никто в нашей семье больше никогда не видел деда.