Александр Шаргородский - Иерусалимские сны

— Меньше пить надо, Ариадна, — посоветовал я.

— Чья бы корова мычала, — ответила Ариадна и села на мусорный ящик. — Палестина, Палестина… Там, говорят, лечат гипертонию. У меня подчас за двести… Привези порошка.

— Хорошо, Ариадна, — пообещал я и двинулся к арке ворот. Вокруг на брёвнах сидели соседи.

— Палыч, — сказал Семён из третьей квартиры, — я живу ниже черты бедности… Попроси Бога: или пусть поднимет черту или пусть перекинет меня на другую сторону.

Лисицын был в форме капитана, медали бряцали.

— За честь флота русского попроси, — пробасил он. — Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»!

Профессор Берг просил денег на искусственное колено.

— Всего миллион, — повторял он, — всего миллион.

Виталий Николаевич просил прислать весёлых людей.

У нас никто не смеется, — говорил он, — все занимаются добычей пропитания и никто не поёт. Пусть Господь пришлет нам «певчих птиц».

— Палыч, — кряхтел старик Яков, — у меня третий год унитаз не спускает. Нет боле сил на вокзал бегать. А водопроводчик не приходит. Попроси у Него унитаз, Палыч.

— Я устал быть евреем, — шептал Фаерман, — может ли он превратить меня в англичанина? Или немца. Согласен на японца…

— Попроси, милый… — начала тетя Сима, но здесь откуда ни возьмись появился синий «Мерседес» Венечки Агафонова, из новых купцов, бывшего дворового хулигана по кличке «Пердун». Оттуда выскочил его личный телохранитель и затолкал меня внутрь.

Венечка за ореховым столом разливал шампанское.

— Я на автобусе, — отбрыкивался я.

— Пей! — шумел Венечка, — в Израиле на «Мерседесе» не покатаешься. На ослах ездить будешь!

Он влил в меня шампанское и всунул в руки листок.

— Не потеряй, — двадцать пять процентов тебе! Займись этим сразу. Двадцать пять процентов!

… Где-то над Румынией я развернул листок:

«Эксклюзивное представительство, — прочел я. — Купля-продажа: мёд, белая мука, миндаль. Генеральный директор — Бенджамен Агафонофф».

Полёт был ночным. Было в этом что-то символическое: ночью я мечтал, ночью фантазировал, облегчая свою душу, ночью явился ко мне Мошко.

В темноте лётного поля светился самолёт. Я начал подниматься по трапу. Мне казалось, что я шел по лестнице Яакова.

Вдруг мне преградил дорогу старик с красными глазами.

— Мне кажется, вы не обрезаны, — строго произнес он.

Я уже давно заметил, что притягиваю чокнутых. Особенно в транспорте. Так, например, когда я колесил в Ригу и обратно, у меня в купе всегда оказывались стебанутые. Я уже не удивлялся.

— Поговорим после приземления, — я пытался его обойти.

— После приземления будет поздно, — патетически произнес он. — В Израиль вы должны прилететь обрезанным.

— Вы делаете обрезание прямо на трапе? — поинтересовался я.

— На борту лайнера, — гордо ответил он, — у меня отсек. Стерильно, без боли. Новейшая аппаратура. Всего сорок долларов.

— Разрешите пройти, — сказал я.

— Кто не обрезан, тот не еврей, — бросил старик, — за сорок долларов вы станете евреем. И где — в облаках, ближе к Богу! Ну, тридцать.

Я пошёл по проходу.

— В Израиле вы заплатите больше, — кричал он мне вслед, — и там надо доказывать, что вы еврей. Пожалеете! Весь Израиль будете вспоминать не мать-Россию, а Беню Сливкера. Ну, двадцать долларов?..

В самолёте я сидел у иллюминатора. Мы пробили тучи. Солнце всходило. Кресло рядом было свободно. Я ждал. Этого не могло быть, чтобы я летел без чокнутого соседа.

Подошел мужчина в замшевой куртке.

— Это мое место, девять-а, — произнес он, — освободите.

Я показал ему билет.

— Обычно девять-а моё, — сказал он. — Девять-а — Орнштейн! Я всегда его беру. А сейчас не было. Вы когда покупали?

— На днях.

— Безобразие, а я месяц назад — и не было! И девять-бэ не было.

— Девять-бэ свободно. Садитесь, — предложил я.

— Безобразие! — он уселся.

— Пристегните ремни! — послышался женский голос. — Командир нашего экипажа — заслуженный летчик России Степан Филимонов.

— Сажает неважно, — бросил Орнштейн, — да и взлетает так себе… Что летите продавать?

— Мед, мука, миндаль, — отчеканил я, — эксклюзивное представительство. Санкт-Петербург. Бенджамен Агафонофф, не слышали?

— Подождите, подождите, — Орнштейн задумался.

— Бывший дворовый хулиган, кличка «Пердун».

— Ну как же, как же, много слышал. Разрешите представиться — Марк Орнштейн, «Швайнэкспорт», эксклюзивная продажа свиней.

— Это против Торы, — заметил я.

— Может, вас кормит Тора, — ответил Орнштейн, — а меня — хозейрим. Квартира в Санкт-Петербурге не нужна? Проспект Стачек, девяносто. Семь комнат, балкон?

— У меня на Владимирском дом, — ответил я, — с садом. В саду — верблюд. Привез из Йемена.

Орнштейн заткнулся.

— Не понимаю, — вскоре сказал он, — как вам все-таки удалось получить это место. Вы сколько дали?

— Два молочных поросенка.

Я уступил ему место.

Он пересел, задернул иллюминатор шторкой и заснул.

Я перешел в другой отсек и сел рядом с девушкой, читавшей Тору. Она была в длинной синей юбке. Поверх парика у нее была натянута косынка.

Девушка раскачивалась, неистово молясь. Она подозрительно покосилась на меня, и её глаза невинной голубки стеснительно опустились.

— Я не могу сидеть рядом с чужим мужчиной, — произнесла она.

— Простите, больше нет мест, — ответил я.

К президенту «Швайнэкспорта» я возвращаться не хотел.

— Тогда будьте добры, не касайтесь меня, — попросила девушка, — уберите локоть.

Я почти вывалился в проход.

— И, если возможно, наденьте пиджак.

Я выполнил ее просьбу, проклиная свою транспортную судьбу.

Впереди маячил Сливкер, он склонился над пожилой женщиной.

— Всего сорок долларов, — донеслось до меня, — В Израиле вы заплатите больше.

Я содрогнулся: что он мог ей предлагать?

— Говорить с вами можно? — осторожно поинтересовался я у соседки.

— Недолго, — предупредила она, — у меня утренняя молитва.

— Кто вы? — спросил я.

— Рут, — ответила она, — дочь раввина, внучка раввина, гурский хасидский двор. У меня восемь детей. Читаю Тору и рожаю… Уберите, пожалуйста, локоть!

Я вывалился в проход.

— Вы живёте в Иерусалиме?

— В киббуце на иорданской границе. Собираю финики, рожаю и изучаю рава Кука.

К своему стыду я не знал его.

— Великий цадик, — произнесла она, — создатель религиозного сионизма. У человека две души, говорил Кук, одна — божественная, другая — животная.

— Кук так не говорил, — возвысился сзади благообразный старик в жакете. — Я был учеником Кука. Он говорил, но не так.

— А как? — спросила Рут. — Уберите, пожалуйста, руку… Как он говорил?

— Если б я помнил. Мне шестьдесят семь лет, и это в третьем воплощении. А в первом я жил до девяноста трех.