Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман

Славой города был театр.

В него ломились. Выносили двери и окна. Сносили конную милицию. Валили бюст основателя.

Основатель стоял без носа.

Там поражали воображение, опрокидывали представления, заставляли трепетать.

Там пылали страсти и даже дрались.

В городе говорили только о театре.

— Вы вчера были? Потрясающе! Эклеры с семгой и муссом из дичи! Такого еще не бывало!

— Ну, как же, как же, у Мейерхольда. У меня до сих пор вкус той семги.

— Что вы говорите?! Во — первых, семга бывала у Таирова и, во — вторых, — без мусса!

Заядлыми театралами был весь город.

— Вы идете? Мы идем!

— А что дают?

— Что‑то новенькое! Вроде, севрюга в слойке…

Театр преуспевал…

Там иногда выкидывали такое, чего не помнили и у Станиславского. Например, рулет из поросенка с черносливом. Или волжский балык — им удивляли при Чехове. Там давали сливки, взбитые с брусникой и шоколадом. Фромаж из дичи в апельсине, креветки и судак в кляре.

Оперный театр со своей «Богемой» собирал какую‑то сотню, а тут на миноги притащилось около полутора тысяч. Правда, миноги случай был особый. Его помнили долго. Повалили стойку буфета, и троих театралов увезли в хирургическую клинику с переломами черепа. Да, славой города был, безусловно, театр, но славой театра был, без сомнения, буфет.

Шли прямо туда, минуя зал, с кошелками.

Чтобы загнать зрителей в зал, на помощь билетершам часто приходила вся труппа, иногда пожарники.

Когда в буфете бывала кайса с курагой и цыплята в кокоте — помогал только брандсбойт.

В зале хотели ввести пристегнутые ремни, как в самолете, не отстегивающиеся до конца акта.

Что бы ни показывали на сцене — перед глазами театралов плавал молодой поросенок, летали жареные куропатки, пролетал помидор, фаршированный крабами.

Окончание акта приветствовалось бурей аплодисментов — можно было нестись в буфет.

По дороге падали, ползли по телам, некоторые кричали «Банзай!»

И на следующий день опять разговоры.

— Вчера было что‑то особенное. Незабываемое!

И облизывались.

Как театру удавалось иметь такой буфет — не знал никто.

Поговаривали, что директор театра, Орест Орестович, в свое время был ответственным за компоты в Кремле и поэтому имел в этой отрасли неслыханные связи…

Кроме буфета, в театре была еще и труппа, которую возглавлял главный режиссер Олег Сергеевич Ястремский — обладатель совершенно необычайного таланта, о котором поговорим особо…

Театр назывался «Театром Абсурда», и это таки был сплошной абсурд — кто‑то из актеров косил, другой прихрамывал, третий — шепелявил, художник был дальтоником, композитор — туг на ухо, заведующий литературной частью не умел читать, а Главный — ставить…

И все вместе обожали авторов.

Их встречал швейцар, в ливрее, с бородой.

— Ивана Грозного, — объяснял он, — из «Великого Государя».

Швейцар лично, по мраморной лестнице, вел смущенного автора в кабинет Главного.

— Вот, — говорил швейцар, — по вашу душу.

При виде авторов Главный всегда вскакивал, долго целовал драматурга, прижимал к груди его, пьесу и всегда спрашивал:

— Почему одна?

— А сколько? — интересовался растерянный автор.

— Две! Четыре! Вы не представляете, как вас любит наш театр!

Завтра же занесите. Театр — это ваш дом, это очаг, это ваше убежище. Театр — это…

Главный говорил много.

Автор краснел, смущался, заикался, с благодарностью жал руку и тут замечал, что это рука не Главного, а швейцара, причем жесткая, кирпичного цвета, из папье — маше.

Автор вздрагивал.

— Не бойтесь, — успокаивал швейцар, — ладошка государя. Душила царевча, «Царь Федор Иоанович».

Автор несколько успокаивался.

— А — а где же Главный? — спрашивал автор.

— В проруби, — отвечал швейцар, — вернее, в морозильнике. Они очень любят там сидеть. Они морж. Они философ. Им решения спектаклей в нем являются.

Это была правда. Главный любил зимние купанья. Они спасли его от белой горячки и слабоумия.

Однажды, вдрызг пьяный, он провалился под лед, на Неве, градусов в сорок, и протрезвел.

С тех пор, раза два в день, он бежал к проруби. Зимой.

Летом было сложнее. Он достал себе американский холодильник «Вестинг хауз» и с трудом влезал в него, в трусах, на босу ногу. Морозильник вполне заменял ему прорубь.

Кроме того, театр был известен своим репертуаром. Никому в стране не разрешали таких смелых пьес, сатирических комедий, драм зарубежных авторов, как ему.

Тут было две причины.

Во — первых, необычайный талант главного режиссера — сатирической комедии он выбивал зубы, трагедию превращал в фарс, зарубежных драматургов — в советских, критику — в аллилуйю, и вообще своими постановками с невероятной легкостью доказывал, что Чехов графоман, а Теннеси Уильямс на грани слабоумия.

Его ценили и все разрешали.

Во — вторых, как вы уже догадались — буфет.

Руководители знали: что бы Главный ни поставил, все равно зритель увидит бутерброд, ожидающий его в антракте.

Так текла пасторальная театральная жизнь, пока вдруг Главному, — какая муха его укусила? — захотелось в театр помимо хорошего бутерброда — талантливого режиссера.

И он пригласил Гуревича.

Эта была одна из основных жизненных ошибок Главного.

Гуревич был вне систем. Откровенно гениален. И повсюду тянул за собой скандал — каждый второй его спектакль запрещался, вызывал толки, опрокидывал Станиславского и прочих.

С приходом его в Театр Абсурда все изменилось.

Во — первых, он затмил буфет. Не то, чтобы полностью, но все же. Ему удалось расколоть публику.

Часть продолжала ходить в буфет, но часть — на Гуревича.

Его постановки будоражили и, в отличие от Главного, у которого даже через революционные сцены видели буфетный бутерброд, у Гуревича в любом бутерброде проглядывала контрреволюция.

Это в тайне тешило сердце Главного — помимо всего, ему еще хотелось, чтобы его театр был фрондерским.

И потом, Главный догадывался, что, в отличие от него, Гуревич может из любого графомана сделать Чехова.

Он лелеял Гуревича, защищал его от директора, который угрожал Главному, что все они полетят, несмотря на буфет, и даже выделил Гуревичу отдельную комнату в коммунальной квартире на Невском.

Театр из продовольственного постепенно превращался в интеллектуально левый, сюрреалистический и авангардистский.

О нем написала «Монд», его посетил посол Ее королевского величества, и в модных салонах по обе стороны океана споры начинались с него. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не «Отелло», который все это придушил, причем руками гениального Гуревича.