Лев Ошанин - Вода бессмертия [роман в стихах]

История душу мою полонила,
Когда довелось мне стоять в тишине
Над водами Ганга, Евфрата и Нила
В раздумьях о самом сегодняшнем дне.
Под ржанье и топот бесчисленный конский
Сначала случайно, потом неспроста,
Дороги, где шел Александр Македонский,
Как музыку боли читал я с листа.
Он кто? Полубог справедливый и добрый?
Счастливец, из тех, кто не гибнет в огне?
Жестокий философ? Великий географ?
Иль просто убийца на черном коне?
Ушедшие полузабытые тени
Ложатся на камни сегодняшних дней.
Чтоб нам открывалось столетий сплетенье,
Чтоб самое дальнее было видней.

Когда Александр Македонский
Прошел по персидской земле,
Удача за ним, как девчонка,
Бежала в крови и в золе.
И, суд победителя правя,
Ликуя, казня и даря,
Уже о всемирной державе
Колотятся мысли царя.
Теперь города не боролись,
Встречая его храбрецов,—
И вот он вступил в Персеполис —
В персидскую песню дворцов.
Племен многоречье связал он
И дарит им царственный мир —
Под сводами тронного зала
Пирует герой и кумир.
Напрасно ворчат македонцы,
Что много чужих за столом,—
Над ним азиатское солнце
И знатные персы при нем.
В кругу полководцев владыка,
С которыми слава полней,—
Играет бровями Фердикка,
И крутит усы Птолемей,
А царь мимо званого люда
Глядит изумленно вокруг
На тонкую роскошь, на чудо
Неистовых варварских рук.
В плену златотканых полотен
Колонны на всю высоту…
Не зря его сам Аристотель
Учил понимать красоту.
А чаша за чашей… Хмелея,
В веселье своем не таись!
И пьет у колен Птолемея
Ночная гречанка Таис.
Она появилась как шалость,
Потом полудетским огнем
Его обожгла, и осталась
На многие версты при нем.
Поднявшись с колен, пламенея,
Неся на одежде зарю.
Ночная душа Птолемея
Приблизилась с чашей к царю.
Он встал ей навстречу нежданно,
Как будто сама красота
Зовет его гибкостью стана
И гордою линией рта.
Он слышать слова ее хочет.
Но что с ней? Под сводом дворца
В тенях подступающей ночи
Таис не поднимет лица.
Темнее ливанского кедра….
Ресницы опущены вниз.
Он молвил:
— Сегодня я щедрый,
Проси чего хочешь, Таис.—
Живая она или снится?
Забава она иль беда?
Таис поднимает ресницы;
— Все выполнишь, солнечный?
— Да. —
Она, позабыв о веселье,
Кривя вызывающий рот.
Срывает с себя ожерелье.
Одежду из пурпура рвет.
— Ты с персами пьешь эти вина,
Неужто забыть мы должны,
Как персами были Афины,
Афины мои сожжены! —
Царь с поднятой чашею замер.
— О чем же ты просишь меня? —
Таис потемнела глазами.
— Чего же ты хочешь?
— Огня! —

Исполнена пьяной отваги,
Беспутною местью горя,
Хватает пылающий факел,
Несет его в руки царя.
И персы ресницами машут —
Как примет он женскую речь?
В руках его факел и чаша.
Что станет он — пить или жечь?
А вечный любимец удачи,
Прищурясь, оглядывал зал —
— Искусней, щедрей и богаче
Он чуда на свете не знал.
Но, словно москиты за пояс,
Ползут в его душу слова:
Пока будет жив Персеполис —
И Персия будет жива.
И кажется роскошь немилой,
Неполным его торжество —
Быть деспотом в варварском мире
Учил Аристотель его.
Гремят македонские трубы —
Одна его воля светла.
Целует он женщину в губы
И делает шаг от стола.
— От имени конных и пеших,
Порожняя чаша, катись…
А ну, почему не потешить
Ночную гречанку Таис.
Таис на колени упала,
Храня его губ теплоту,
За ним меж колоннами зала
Глаза ее чертят черту.
Качается тень великана.
Над персами факел царит,
И занавес златотканый,
Царем подожженный, горит.
Со свистом и хохотом диким
Этеры бегут от скамей.
Швырнул свою чашу Фердикка,
Светильник схватил Птолемей.
Взметнулись нелепые тени.
Распахнуты криком уста.
В тревоге нежданных сплетений
Роскошно горит красота.
И царь ужаснулся. А пламя —
Как обруч вокруг головы.
Услышал он хруст под ногами
И запах горелой травы.
Пожар, как неровная стрижка,
Все с ходу хоронит в дыму.
А царь, он едва не мальчишка —
Давно ли за двадцать ему?..
Прихлынуло войско царево —
Каков разворот этих плеч!
Он знает, им надобно слово.
Что делать — гасить или жечь?
Быть может, спасти еще можно,
Чтоб чудо не сгинуло зря…
А войско в одежде дорожной
С надеждой глядит на царя.
А царь? Он спокоен и собран,
Возник у огня на краю
И крикнул:
— Сегодня я добрый,
Весь город я вам отдаю! —
Отхлынули воины сразу,
По легкому слову царя
Насилье, резню или кражу
Что вздумает каждый — творя.
Где к золоту метят добраться,
Где чашу несут, где хитон,
Где плач угоняемых в рабство,
Случайно затоптанных стон…
Так занято войско делами,
Полно беспощадных хлопот.
Над всем этим дикое пламя
Привычной победы встает.

В смешении мрака и света
Вошла в перехруст, в пересвист —
Безжалостна, полуодета —
Ночная гречанка Таис.
Царь видел, как властно и гордо,
Этерами окружена,
Губу прикусив от восторга.
Чинила расправу она.
Но странно — ни глаз ее сливы,
Ни стан, ни пылающий рот
Теперь не казались красивы.
В душе его ширился лед.
Стоял он угрюм, безучастен,
И сам он не знал, почему
От радости силы и власти,—
Ничем не стреноженной власти,—
Вдруг стало печально ему.

Я так ненавидел Таис, так хотелось
Залить это пламя в песчаном краю…
И все мне казалось, что мечутся стрелы,
Что топчут трехлетнюю дочку мою…
— Пустите! — кричу македонцам, и грекам,
И персам. — Пустите! —
Но молкнет Восток.
Я просто гляжу из двадцатого века,
Как пепел и кровь засыпает песок.

Высоки были стены, и ров был глубок.
С ходу взять эту крепость никак он не мог.
Вот засыпали ров — он с землей наравне.
Вот приставили лестницы к гордой стене.
Лезут воины кверху, но сверху долой
Их сшибают камнями, кипящей смолой.
Лезут новые — новый срывается крик.
И вершины стены ни один не достиг.
— Трусы! Серые крысы вас стоят вполне! —
Загремел Александр. — Дайте лестницу мне! —
Первым на стену бешено кинулся он,
Словно был обезьяною в джунглях рожден.
Следом бросились воины
— как виноград,
Гроздья шлемов над каждой ступенью висят.
Александр уже на стену вынес свой щит.
Слышит: лестница снизу надсадно трещит.
Лишь с двумя смельчаками он к небу взлетел,
Как обрушило лестницу тяжестью тел.
Три мишени, три тени — добыча камням.
Сзади тысячный крик:
— Прыгай на руки к нам! —
Но уже он почувствовал, что недалек