Лев Ошанин - Вода бессмертия [роман в стихах]

Грядут иные времена,
Иные вспыхнут имена.
К тому, кто жил в забытом веке,
Душа людская холодна.
Но все ж он был. И путь его
Вместил беду и торжество,
Не все сгоревшее сгорело,
Не все ушедшее мертво.

Трое суток не спал Александр и не ел.
Зря стучались послы на прием.
Он на мир не глядел, словно не было дел,
Словно не был он больше царем.
Но ворвался софист, вопросивший:
— Ты слаб
Или миром ты править рожден?
Ты страшишься молвы и закона, как раб,
А любой твой поступок — закон!
Царь очнулся. Не то чтобы Клит был забыт,
Но нельзя же прощать бунтарю!
Может, боги хотели, чтоб он был убит,
И внушили поступок царю.
Нет, учитель, — дорогу пески замели,
Путь домой занавесил туман,
Нет, учитель, — дойдет он до края земли,
Где шумит Мировой Океан.
Царь очнулся другим. Позади перевал,
Что из юности в зрелость привел.
Жаль, друзей своих смолоду забаловал,
Сам вложил им в сердца произвол.
Пусть поймут, что он царь. Для него не пример
Ни отец, ни прошедшего дым.
Пусть друзья не друзья на персидский манер
Клонят шеи к земле перед ним.
Царь в персидском наряде стоит на пиру.
Входят персы, послы и друзья.
Как ребенок, придумавший злую игру,
Зорко каждому смотрит в глаза.
Каждый делал из чаши глоток, падал ниц,
А когда поднимался с колен,
Царь его целовал.
В череде этих лиц
Был историк царя Каллисфен.
Он из чаши глотнул, но, колен не клоня,
Повернулся к царю. Что же тот? —
Сразу шепот умолк, унялась суетня —
Поцелует, ударит, убьет?
Аристотелев родственник и ученик,
Летописец царевых побед,
Каллисфен на пиру непокорство чинит
Да к тому еще тычет ответ!
— Может, царь, ты, вернувшись в родные края,
Аристотеля бросишь к ногам?
В нашей гордости царская гордость твоя,
Не мешай же носить ее нам.—
Царь почувствовал гнев, но загнал его вглубь.
Кто предстал перед ним? Новый Клит?
Слишком мудр Каллисфен?
Или попросту глуп? Но царю он бессмертье сулит.
Он красиво о первых победах писал
И о чуде на горной гряде —
Как провел Александр у подножия скал
Войско прямо по самой воде,
Шторм гремел, не смолкая, на гребнях морских,
Бил по скалам волной сгоряча,
А лишь царь появился — он сразу затих,
Ластясь к царским ногам и урча.
Так писал Каллисфен. Сам он штормом гремел,
Хвастовства своего не тая:
— Кто бы знал Ахиллеса, когда б не Гомер?
Твой Гомер, Александр, это я.—
Царь вздохнул. Может, то, что для перса — закон,
Не на эллинский скроено нрав…
Все боялись взглянуть на царя, когда он
Вдруг сказал Каллисфену:
— Ты прав.—
Царской властью поклон до земли был забыт,
Не нужна ему зыбкая ложь.
— Каллисфен, жажда видеть мне душу знобит.
Мой историк, меня ты поймешь.
Сто географов новые карты кроят,
Я солью воедино весь свет.
Будет рад Аристотель, и ты будешь рад.
— Нет, — сказал Каллисфен ему, — нет.
Царь, не могут понять ветераны твои,
Что тебя по дорогам несет.
Войско тает, его иссушают бои,
И богатству теряется счет.
— Ладно, — царь усмехнулся, прищурясь.
«Ну что ж,
Непонятлив Гомер…»
А пока
Он все больше персидских вояк и вельмож
Отбирал ко двору и в войска.
Посылал полководцев, чтоб к войску везли
Всех, кому его жизнь по плечу.
Звал мальчишек к себе из отцовской земли
И учил их копью и мечу.
Стариков он боялся. Героям боев
Предпочел бы любого юнца —
Доверял он им сон, и оружье свое,
И ночную охрану дворца.
Тех мальчишек он помнил, что, ceрдцем легки,
Не боясь на земле ничего,
Словно свечечки, по мановенью руки,
В пропасть прыгали ради него.
Не заметил он, что пробежавшие дни
По событьям равнялись годам.
Те же юноши — как изменились они,
Как прислушны к своим городам…
А когда Каллисфен отказался упасть
Наземь перед монархом крутым,
Он обрел над мальчишками тайную власть —
Те повсюду, как тени, за ним.
Как-то царь порешил наказать одного,
За негромкую мелочь виня,
То ли высекли, как полагалось, его,
То ли просто лишили коня.
А припомнилось все: и поклон до земли,
И персидский наряд на царе,
И суровость, и то, что домой не пошли,
И что персов полно при дворе.
Те мальчишки, которые служат царю,
Сговорились убрать его прочь.
Он не должен был утром увидеть зарю,
Да не дома он пил в эту ночь.
Беззащитен он был бы от ног до волос,
А мечи у мальчишек остры.
Если с юностью ссориться, царь, довелось —
Ты не в гору идешь, а с горы.
Их раскрыли. Бессонно пытали потом.
И забили их всех наповал.
Хоть в числе заговорщиков выцветшим ртом
Каллисфена никто не назвал.
Но в случайных намеках, сквозивших едва,
Отделив от пустот существо,
Александр Каллисфеновы слышал слова,
Узнавал непокорство его,
Споры те, что, бывало, с ним вел по ночам.
Отвлекаясь от чаш и от дел.
Каллисфена не отдал пока палачам,
Но в железные цепи одел.
В тесной клетке за войском его повезут —
Пусть в покое помыслит пока
Над собой, над судьбой…
Разыграется суд,
Как домой доберутся войска.
Аристотель пусть будет на этом суде —
Пусть глаза прикрывает рукой…
А пока трубачи протрубили везде —
Войско в новый снялось непокой.
Кто же знал, что замолкший ораторский рот
Станет горек и сер, как сухарь.
Что от вшивой болезни историк умрет,
И судить будет некого, царь.
Ты вступил в край слонов, леопардов и кобр,
Только ширится список обид —
Аристотель был смолоду крут и недобр,
Каллисфена тебе не простит.

В сердце глухое жженье.
За горло тоска берет.
Что лечит тебя?
Движенье,
Бездомное слово «вперед».

Как всегда, Александр отдыхал на коне
От докучных дворцовых забот.
Ну а эта дорога дороже вдвойне —
Он в индийскую землю идет.
Где-то там, на неравные части деля
Весь непознанный мир-великан,
В незакатный прибой оборвется земля,
Зашумит Мировой Океан!
…Пропускает он конницу. Цокот копыт
Полнит душу покоем опять.
Солнце копья фаланги его золотит
И по копьям спускается спать.
Словно нет ни измен, ни нависших угроз.
Словно он в самом первом бою.
Стой, а что там ползет за фалангой? Обоз
В тридцать верст колесит колею.
Вот что тащат с собою его храбрецы —
Побрякушки, тряпье, пустяки…
На повозках торговцы, на мулах жрецы.
На верблюдах узлы и тюки.
Как же с этаким счастьем по снежным горам,
Где повсюду то пропасть, то взлет!
Царь на первом привале пошел по шатрам.
— Чье имущество сзади ползет? —
Старый воин печально сказал:
— Много лет
Войско летом в пути и зимой.
Есть добыча, а дома у воинов нет.
Скоро ль, царь, мы вернемся домой? —
А второй, молодой, оперся на копье:
— Ты не ведаешь, царь, это чье?
Это едет богатство мое и твое,
И побольше твое, чем мое! —
Царь негромко сказал:
— Что мое — все сюда! —
И пошли за верблюдом верблюд,
За повозкой повозка — слепит красота…
Чуть не четверть обоза везут.
Прямо в кучу летят, раздирая покров,
Ожерелья и ладан-дурман.
Из браслетов и чаш, из одежд и ковров
На глазах вырастает курган.
Царь ведет с Аристотелем давешний спор:
«Нет дороги обратно. Смотри!»
— Факел! — крикнул он людям.
И вспыхнул костер,
Чтоб пылать до индийской зари.
И уже полководцы швыряют свое,
И пошла круговерть по шатрам —
Запылали шелка, золотое шитье,
Вся добыча — огню и ветрам.
Знатный воин схватил серебрёный хитон,
Брошь зажал в задрожавшей руке,
Бросил в самое пламя и выдохнул стон,
И слеза потекла по щеке.
Брошь крутилась и корчилась в синем огне.
Царь сказал:
— Ну зачем тебе брошь?
Голым ты родился, голым входишь к жене,
Голым в серую землю уйдешь.
А костер полыхал, содрогался и пел,
Груз людского богатства круша.
Александр на огонь этот чистый глядел,
Промывалась, светлела душа.
И, несбыточной, той же мечтой обуян,
Разгоняя рукой полутьму,
Царь трубить приказал:
Мировой Океан
Скоро ноги оближет ему.
Он разрубит загадку — на то и велик! —
Где конец всем дорогам земным.
Вот когда Аристотель —
угрюмый старик —
Склонит гордый свой лик перед ним.