Лев Ошанин - Вода бессмертия [роман в стихах]

Как связать Восток и Запад? Он придумал, он связал —
Благовоний пряный запах заполняет званый зал.
Зал поставлен в древних Сузах, убран в злато и ковры.
Он не короток, не узок, зал для свадебной игры.
Царь задумал, сладким дымом закрепляя бранный путь,
Все, что было нерушимо, на земле перевернуть.
Сам с себя он начинает укрощение зверей —
Любит он одну Роксану, но не зря он царь царей!
Пусть она пока поплачет, пусть осунется с лица,
Погорюет, помаячит в окнах тихого дворца.
Только несмотря на ревность, что свела Роксанин рот,
Он персидскую царевну в жены честные берет.
И, полны его игрою и верны его судьбе,
Девяносто два героя выбрали невест себе.
А царю сегодня мало тех, кто в зале рядом с ним…
Жаль, что места в стенах зала не хватило остальным!
Остальных вокруг кормили. В звуках лести и хвалы
Этот праздник на полмили развернул свои столы.
Брачный праздник, жарче лейся, закружи служивый люд! —
Десять тысяч европейцев в жены Азию берут!
Эллинский победный Запад, не рубя и не губя,
Побежденных азиаток поднимает до себя.
Был поход тяжел и страшен, а теперь судьба нежна —
Каждый воин с полной чашей, и у каждого княжна.
Плох ли был былой обычай, — выбираясь из пустынь,
Брать военною добычей и наложниц и рабынь…
Но сейчас вояке лестно, что хвалу поет рапсод,
Что за каждою невестой царь приданое дает.
Хорошо вояке слушать звук кифар в хмельном дыму,
Не тела уже, а души улыбаются ему.
Зал огнями разгорелся, а потом заря в окно.
Пятый день пируют персы с женихами заодно.
…Царь сидит, под звон напевный усмехаясь про себя,—
Для чего ему царевна, что берет он не любя?
Вот опять творит насилье над людьми и над собой.
Чтоб победы не остыли, чтобы властвовать судьбой!
У него глаза запали, а зато открытый смех.
Раздвигая стены в зале, раздается громче всех.
Небольшое надо время, сам собой свершится срок —
И навеки пустят семя вместе Запад и Восток.
Благодарны будут боги единенью дальних стран,
И не зря его двурогим назовет потом Коран.
И не в золоте, не в меди, будет в людях вечный след —
Вот когда придет бессмертье грозовых его побед.
Через лета отзовется, словно звездные огни.
Он глядит на полководцев — понимают ли они?
Или свой расчет имеют? Свой загадывают срок?
Под усами Птолемея почему застрял смешок?
И, пощады не дававший, убивавший столько раз,
Царь вскочил и вскинул чашу на виду у дерзких глаз.
— За любовь! — он рявкнул, значит, тут ему не прекословь! —
Зал ответил хриплым криком, смачным криком:
— За любовь! —
Он поставил чашу с краю, оглядел былых врагов.
Ноздри чуткие играют — он перехитрил богов!
Знал он, хитрый и великий, что за кручами камней
Светлоглазые таджики доживут до наших дней.
Но не знал он, воин смертный, в мирном свадебном дыму,
Что историей начертан горький приговор ему.
…А пока стихом старинным в честь него гремит рапсод
И, склоняясь под кувшином, влажный раб питье несет.

Этот пир в Мараканде я вспомнить хочу.
Царь задумчиво тянет вино.
Молча голову к левому клонит плечу
По привычке, известной давно.
Слышит все, что поют, кто о чем говорит.
Или, может, почудилось зря —
Неужели опять незадачливый Клит
Недобром поминает царя?
Сделал вид, что не слышит. Он занят другим.
Детства дальнего видится след.
Аристотель-учитель стоит перед ним.
Не теряясь за дымкою лет.
Аристотель гулял по дорожкам с юнцом.
Аристотель учил: «Не забудь —
Примешь царскую власть, будь для греков отцом,
А для варваров деспотом будь».
Благодарно внимал молодой человек.
Ощутив полководческий пыл,
Он как мститель Эллады, как яростный грек
На персидскую землю вступил.
И потом сколько дивных, бесценных даров —
Древних статуй, ковров и коней —
Посылал он в Элладу с военных дорог,
Как о матери помня о ней.
Но не мог и того он забыть никогда
И понять не умел, почему
Восставали в тылу у него города,
Присягнув накануне ему.
Греки лгали. В наемники лезли к врагу.
Их не грело его торжество.
И за тридцать талантов на пьяном торгу
Без стыда продавали его.
Хватит. Греция все получила сполна.
Пусть воротятся греки домой.

Царь сильнее философа. В чаше вина
Он упрек его топит немой.
Мараканда — сегодняшний наш Самарканд —
Тесный мир, коротышки-века…
Царь сидит, на победу накинув аркан.
Снова тянется к чаше рука.
Нет, учитель, — чем больше победных путей
Он прошел от начала начал,
Тем у варваров больше он мудрых затей
И высоких умов примечал.
Нет, учитель, — не только он смел и жесток.
Продолжая орлиный полет,
Он и Запад надменный, и древний Восток
В незакатной державе сольет!
Нет, учитель не прав. Только вот почему
Уж не греки, не персы — бедой
Македонцы — свои — угрожают ему,
От врага заражаясь враждой.
И не раз уже меч был над ним занесен,
Но в расправе он краток и крут —
Пусть исчезнет дряхлеющий Парменион,
Пусть Филоту камнями побьют.
Но зачем же грубит ему преданный Клит,
Черный Клит — крутоплеч, остроглаз,—
Брат кормилицы, тот, что с ним дружбою слит,
Что от смерти в бою его спас!
— Верный Клит мой, ты что это темен с лица? —
Клит вскочил, как тревогу трубя:
— Отказался ты, царь, от родного отца,
А отец был славнее тебя.
Сыном бога ты стал…—
Хоть и был уже пьян,
Царь сдержался и думает вслух:
— Что хотел мой отец? Обобрать персиян
И вернуться в обитель старух.
Мне же нужен весь мир. Здесь отец ни при чем. —
Клит кричит:
— Тебе персы милей! —
Царь ответил:
— Одним лишь мечом да бичом
Не удержишь в покое людей.
Мне тесна македонская наша земля.
Замолчи, коль понять ты не смог.—
Клит кричит:
— Так с рабами пируй, чтоб, юля
И хваля, пресмыкались у ног!
Царь почувствовал запах горелой травы —
Это значит, что ширится в нем
Приступ серого бешенства без головы,
Тот, что был ему с детства знаком.
Он дрожит, и рука его ищет кинжал,
А друзьями кинжал схоронен.
Толстокожее яблоко в пальцах зажал…
И швырнул его в неслуха он.
Ну а Клита друзья его — с пира долой —
Волокут уже к выходу, вкось.
Если б сразу же Клиту убраться домой,
Может, все бы тогда обошлось.
Александр проводил его взглядом сухим.
Сколько раз он прощал ему блажь!
Сколько сделал добра и ему и другим,
Сколько роздал им царственных благ…
Щедрость помнят ли?
Искоса взгляд он ведет
Через зал от лица до лица:
Может, зря им дарил, начиная поход,
Все, что сам получил от отца?
Или помнят? Зачем же их взоры мертвы!
Почему ему душу палит
Несмолкающий запах горелой травы…
Хорошо, что замолк этот Клит.
Только Клит и не думал закончить игру —
Через дальние двери впотьмах
Он опять появился на царском пиру
Со стихом Еврипида в зубах.
— Плох обычай наш эллинский, — он возгласил,
На царя разевая свой рот,—
Мы в боях не жалеем ни крови, ни сил,
А всю славу один лишь берет! —
Потемнело в глазах Александра.
Вразлет
Лица — рыжие пятна.
Блестит
Только рот острозубый, один только рот,
Потерявший покорство и стыд.
Царь метнулся к дверям в озаренье слепом,
Только бешенство слыша свое…
Там на страже стоял македонец с копьем,
Царь у стражника вырвал копье
И метнул его в Клита той самой рукой,
Что под стать красоте и уму.
…И лежит перед ним человек дорогой.
Самый близкий на свете ему.
Отрезвев, побелев, изо всех своих зол
Совершив то, что прочего злей,
Он из бешенства прямо в отчаянье шел,
Позабыв и врагов и друзей.
Вырвал с маху копье, порождавшее прах.
Чтоб себе его в шею вонзить,—
Но повисли друзья у него на руках:
— Царь, про нас не забудь. Надо жить.—
Только жизнь не нужна ему больше была
И покои казались тюрьмой.
Ночью тень Аристотеля тихо вошла.
«Хватит, царь. Собирайся домой».