Морис Слободской - Новые похождения бравого солдата Швейка. Часть первая

Итак, в предыдущей главе мы оставили его в изумлении разглядывают, нм утюгоподобные сапоги Швейка, которого шалунья-судьба так неожиданно и странно бросила в объятия госпожи генеральши.

Как всегда, генерал стал рассуждать про себя: «Передо мной стоят сапоги. Поскольку они в данный момент не содержат ног, то есть являются пустыми, или, проще, сказать, снятыми, можно предполагать, что их владелец находится в босом состоянии. Это мы устанавливаем, во-первых. Во-вторых, владелец сапог, будучи босым, не может находиться на улице в сырую и холодную погоду, так как бессмысленно ходить босиком, когда имеется обувь. Следовательно, он в квартире. Но так как, с одной стороны, я не встретил его из других комнатах, а, с другой стороны, обувь его расположена в непосредственной близости к комнате Анни, мы можем установить, что именно в этой комнате находится мужчина, снявший сапоги. Но в комнате моей жены без сапог, естественно, имею право находиться только я. Однако стоящие передо мной сапоги не являются моими, так как мои сапоги на мне. Значит, в спальне нахожусь не я. Следовательно, там находится…»

— Анни, — вдруг заверещал он, — кто у тебя там находится?

И в следующую секунду, поскольку ответа не последовало, генерал рванул дверь и шагнул вперед. Генеральша встретила его на пороге.

— Тс-с, тише… ты разбудишь Осю.

— Кого?

— Осю. То есть господина Швейка, Иосифа Швейка. Ну, не прикидывайся, что ты не понимаешь, лысик. Ты же его сам прислал.

— Постой, постой! Ты говоришь — Ося? Насколько я знаю, Ося — это уменьшительное от имени Иосиф. Поскольку меня зовут Карлом и ты меня обычно зовешь Кариком или Карликом, это уменьшительное имя относится не ко мне. Следовательно, не со мной, а с каким-то другим человеком ты находишься в отношениях, позволяющих тебе применять к нему уменьшительную форму обращения. Отсюда явствует, что… Постой, ведь отсюда явствует, что ты… О, гадина! — И вдруг, совершенно ошалевший и начисто потерявший способность логически рассуждать, генерал заорал: «Молчать! То есть, кру-гом! То есть, смир-рно!

Знакомые слова команды подействовали на бравого солдата Швейка, как звук трубы на старую боевую лошадь. Он мгновенно проснулся, но, увидев перед собой генерала, решил, что еще спит и начинаются кошмары. Однако, будучи исправным солдатом даже — во cite, он вскочил и вытянулся во фронт, сдвинув голые пятки и держа руки по швам воображаемых штанов.

— Осмелюсь доложить, — начал он, еще не уверенный в том, что дело происходит наяву, — это не я!

— Молчать! — заревел генерал. — Кто вы такой? Что вы тут делаете?.. Впрочем, этого вы можете не говорить…

Швейк понял, что кошмар оказался явью. Но вместе с ощущением действительности к нему вернулось его обычное самообладание, и с младенческой улыбкой на лице он приступил к объяснению:

— Осмелюсь доложить, я, как говорится, явление юридическое, и все, что я делаю, является юридическим актом.

— Вот как! — прорычал генерал. — Ну, знаете…

— Осмелюсь доложить, — перебил его Швейк, — я представляю в своем лице лицо господина лейтенанта фон-Райнбаха, который в лице вашей супруги оскорбил такое лицо, как вы, и…

— Погодите, погодите, — остановил его генерал. — Анни, перестань реветь, уйди отсюда… Мне еще не совсем ясно, вы — Райнбах или Швейк?

— К этому вопросу, осмелюсь доложить, надо подойти с двух сторон. Фактически, может быть, я — Швейк, но юридически я обер-лейтенант фон-Райнбах, или, вернее, незаинтересованное лицо, представляющее в своем лице его лицо. Одним словом, это получается совсем как с неким лейтенантом Габлером, который, отбирая у лавочника Марека пианино в фонд зимней помощи для своей шлюхи Тильды, заявил: «Имей в виду, что в ее лице на твоем паршивом ящике будет барабанить великая Германия».

— Стоп! — простонал генерал, чувствуя, что окончательно обалдевает. — Попробуем рассуждать логически. Значит, ваша фамилия Габлер и вы, отобрав пианино, пришли сюда?

— Никак нет!

— Ага, следовательно, вы — Марек, и это у вас отобрали пианино?

— Осмелюсь доложить, опять не так. Марек — это лавочник из Коширша, и он сам виноват — не надо было держать такую дорогую вещь на видном месте. Лейтенант Габлер, это человек, отобравший у — него пианино. Обер-лейтенант фон-Райнбах никакого отношения к ним не имеет, но в моем лице…

— Опять лицо! — проревел генерал, понявший, что с этого дня он уже никогда не сможет рассуждать логически. — Слушайте, немедленно отвечайте мне, кто вы: Райнбах, Габлер, Швейк или Марек? Или… или я вас расстреляю.

— Осмелюсь доложить, я уже докладывал, что Габлер и Марек — это одно, а Райнбах и Швейк — это совершенно другое…

— Ах, так! — взвизгнул господин фон-Альтдорфер. — На фронт! Приказываю немедленно отправиться на фронт! Понятно?

— Так точно, понятно. Но только, осмелюсь доложить, неясно, как будет с обер-лейтенантом фон-Райнбахом, который меня…

— На фронт! Всех на фронт! И Марека, и Габлера, и Швейка, и Райнбаха, и вас! Всех, всех! Вон!

И окончательно обессиленный, генерал выбежал из комнаты и заперся в уборной. Через несколько минут он услышал за дверью тяжелые шаги, затем стук подбитых железом каблуков, и до него донесся голос Швейка:

— Осмелюсь доложить, я не совсем понял, как быть с Габлером и Мареком?

— Я буду стрелять! — сказал генерал. — Слышите, сейчас же — вон!

— Приказано — вон! — повторил Швейк.

Генерал услышал, как лихо щелкнули каблуки Швейка при повороте кругом, а затем райской музыкой прозвучали для него четкие удаляющиеся шаги.

Бравый солдат Швейк начал марш на фронт.

В середине ноября в самой просторной из четырех уцелевших изб маленькой деревушки западнее Можайска, где разместился штаб 217-го немецкого пехотного полка, беседовали два солдата.

— Тебе хорошо, Курт, — говорил старший из них. — Ты денщик живого командира полка, а я опять, можно сказать, остался круглым сиротой. И заметь, это уже четвертый раз за два месяца. После одного — случая с госпожой генеральшей в Праге нас с господином обер-лейтенантом фон-Райнбахом в двадцать четыре часа отправили прямехонько на фронт. Господин обер-лейтенант всю дорогу радовался, как ребенок, снимался на каждой станции и зубрил по словарю фразу: «Пойдьем спать, Маньюшка». Одним словом, он думал, что все будет, как во Франции. Но возле Смоленска на нашу колонну налетели русские самолеты. Это было очень тяжелое разочарование для господина обер-лейтенанта. Когда мы его сняли с крыши сарая в сорока метрах от шоссе, куда его закинуло взрывом, он плакал и никак не хотел выпустить из рук автомобильное колесо, с которым он вместе летел. После этого случая он стал заикаться на всех буквах, а чтобы скомандовать «кругом», ему требовалось теперь не меньше часа. Его пришлось отправить в госпиталь. Мне потом говорили, что он там начал выздоравливать и однажды пристал к фельдшерице, но так долго заикался, стараясь объяснить ей свои намерения, что фельдшерица не дождалась и, разозлившись, треснула его клизмой по голове. После этого, его пришлось оставить в госпитале на неопределенное время, а меня взял к себе некий майор Цодлинг. Ему нужен был человек моей комплекции, чтобы таскать его на себе, так как майор с июля вообще не держался на ногах. А вышло это так. Когда двадцать второго июня господин рейхсканцлер Гитлер объявил, что мы через четырнадцать дней будем в Москве, майор, как дурак, поверил ему на слово и даже велел жене все письма адресовать прямо в Москву. Через месяц, когда майор узнал, что до Москвы еще по меньшей мере пятьсот километров, он запил, с тех пор уже не протрезвлялся. На третий день моей службы он велел мне вычистить его мундир. Я взял его фляжку, потому что ничего более подходящего не оказалось под рукой, и принес в ней бензин. Тут меня позвал один приятель, и мы с ним немного потолковали о политике. Майор в это время вернулся в блиндаж уже совершенно не в себе и решил согреться. Одним словом, когда я вошел, он допивал третий стаканчик бензина, но был так пьян, что ничего не заметил и полез прикуривать от зажигалки. Потом пять человек его тушили и не могли потушить. А я, выходит, второй раз остался не у дел. Тогда меня пристроили к обер-лейтенанту Лемке. Но с ним мне тоже не повезло. Во время обстрела он с перепугу прыгнул в солдатский ровик, ну, одним словом, в отхожее место, и его там засыпало. Говорят, ему потом дали крест и написали в газетах, что он пал смертью храбрых… Ну, а дальше ты знаешь. Когда меня определили к вашему начальнику штаба, я подумал, что теперь, наконец, устроился, потому что господин капитан Клумпе был человек канцелярский и не любил вылезать из блиндажа. Кто мог подумать, что он окачурится от воспаления легких после первой же ночи на снегу. Ну вот, ты теперь видишь, что мне не везет…