Николай Лейкин - Наши за границей

— Эка дура, эка дура! Ну, съ чего ты? Вѣдь и я съ тобой… Полетимъ внизъ, такъ ужъ вмѣстѣ.

Сидѣвшій рядомъ съ ней длинноногій англичанинъ въ клѣтчатомъ пальто, въ неимовѣрно высокой шляпѣ и какихъ-то изъ желтой кожи лыжахъ вмѣсто сапогъ, тотчасъ полѣзъ въ висѣвшую у него черезъ плечо вмѣстѣ съ громаднымъ биноклемъ кожаную сумку, вынулъ оттуда флаконъ со спиртомъ и, бормоча что-то по-англійски, совалъ ей флаконъ въ носъ. Глафира Семеновна отшатнулась.

— Нюхай, нюхай… Чего-жъ ты? Видишь, тебѣ спиртъ даютъ… — сказалъ Николай Ивановичъ женѣ. — Да скажи: мерси.

— Не надо, не надо. Ничего мнѣ не надо. Сами на испугъ повели, а потомъ лѣчить хотите.

— Да нюхай-же, говорятъ тебѣ. Вѣдь это хорошо. Нюхай, а то невѣжливо будетъ.

— Не стану я нюхать. Почемъ я знаю: можетъ быть, это какія-нибудь усыпительныя капли.

— Эхъ, какая! Ну, тогда я понюхаю, а то, ей-ей, невѣжливо. Бите, монсье, — обратился Николай Ивановичъ къ англичанину, взялъ въ руку флаконъ, понюхалъ и съ словомъ «мерси» возвратилъ.

Англичанинъ пробормоталъ ему что-то въ отвѣтъ по-англійски и тоже понюхалъ изъ флакона. Николай Ивановичъ ничего не понялъ изъ сказаннаго англичаниномъ, но все-таки и въ свою очередь счелъ за нужное отвѣтить:

— Дамскій полъ, такъ ужъ понятное дѣло, что робѣютъ. Бабья нація — вотъ и все тутъ.

Англичанинъ указали на барометръ, висѣвшій на стѣнѣ кареты, и опять что-то пробормоталъ по-англійски.

— Да, да… жарконько. Опять-же и изнутри подогрѣваетъ, потому волненіе. Въ туннель по желѣзной дорогѣ выѣзжаешь, такъ и то духъ замираетъ, a тутъ, судите сами на эдакую вышь.

Въ такомъ духѣ, рѣшительно не понимая другъ друга, они обмѣнялись еще нѣсколькими фразами. Наконецъ карета остановилась и кондукторъ открылъ дверцу.

— Ну, вотъ и отлично… Ну, вотъ и пріѣхали… Ну, вотъ и первый этажъ. Чего тутъ бояться? старался ободрить Николай Ивановичъ жену, выводя ее изъ кареты.

— Господи! Пронеси только благополучно! Угодники Божіи, спасите… — шептала та. — Вѣдь какой грѣхъ-то дѣлаемъ, взобравшись сюда. За вавилонское столпотвореніе какъ досталось людямъ! Тоже вѣдь башня была.

— Вавилонская башня была выше.

— A ты видѣлъ? Видѣлъ ее?

— Не видалъ, да вѣдь прямо сказано, что хотѣли до небесъ…

— A не видалъ, такъ молчи!

— Я и замолчу, a только ты-то успокойся, Христа ради. Посмотри: вѣдь никто не робѣеть. Женщинъ много, и ни одна не робѣетъ. Вонъ католическій попъ ходитъ — какъ ни въ чемъ не бывало. Батюшки! Да вдѣсь цѣлый городъ! Вонъ ресторанъ, a вотъ и еще…

— Тебѣ только рестораны и замѣчать. На что другое тебя не хватитъ, a на это ты мастеръ.

— Да вѣдь не выколоть-же, душечка, себѣ глаза. Фу, сколько народу! Даже и къ рѣшеткѣ-то не пробраться, чтобы посмотрѣть внизъ. Ну, какъ такую уйму народа вѣтромъ сдунуть? Такого и вѣтра-то не бываетъ. Протискивайся, протискивайся скорѣй за мной, — тянулъ Николай Ивановичъ жену за руку, но та вдругъ опять поблѣднѣла и остановилась.

— Шатается… Іувствую, что шатается, — прошептала она.

— Да полно… Это тебѣ только такъ кажется. Ну, двигай ножками, двигай. Чего присѣла, какъ насѣдка! Всѣ веселы, никто не робѣетъ, a ты…

— У тѣхъ своя душа, a у меня своя…

Кое-какъ супруги протискались къ рѣшеткѣ.

— Фу, вышь какал! A только вѣдь еще на первомъ этажѣ, - воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Люди то, люди то какъ букашки внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какіе дома-то! Какъ изъ картъ. Батюшки! Въ даль то какъ далеко видно. Сена-то какъ ленточка, a пароходики на ней какъ игрушечные. А вонъ вдали еще рѣчка. Знаешь, что, Глаша, я думаю, что ежели въ подзорную трубу смотрѣть, то отсюда и наша Нева будетъ видна.

Глафира Семеновна молчала.

— А? Какъ ты думаешь? — допытывался Николай Ивановичъ, взглянулъ на жену и сказалъ:- Да что ты совой-то глядишь! Будетъ тебѣ… Выпучила глаза и стоитъ. Вѣдь ужъ жива, здорова и благополучна. Навѣрное отсюда въ зрительную трубу Неву видѣть можно, а изъ верхняго этажа понатужиться, такъ и Лиговку увидишь. Гдѣ англичанинъ-то, что съ нами сидѣлъ? Вотъ у него-бы подзорной трубочкой позаимствоваться. Труба у него большая. Пойдемъ… Поищемъ англичанина… Да ты ступай ножками-то смѣлѣе, ступай. Вѣдь тутъ не каленая плита. Батюшки! Еще ресторанъ. Смотри-ка въ окно-то: тутъ какія-то тирольки въ зеленыхъ платьяхъ прислуживаютъ. А на головахъ-то у нихъ что рога… Рога какіе то! Да взгляни-же, Глаша.

— Зачѣмъ? Это тебѣ тирольки съ рогами интересны, а мнѣ онѣ — тьфу! — раздраженно отвѣчала Глафира Семеновна.

— Нѣтъ, я къ тому, что ресторанъ-то ужъ очень любопытный, — указывалъ Николай Ивановичъ на Эльзасъ-Лотарингскую пивную.

— Да ужъ не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.

— А что-же? Это само собой. Забрались на такую высоту, такъ ужъ нельзя-же не выпить. Съ какой стати тогда лѣзли? Съ какой стати за подъемную машину деньги платили? Чѣмъ-же намъ тогда похвастать въ Петербѵргѣ, ежели на такой высотѣ не выпить? А тогда прямо будемъ говорить: въ поднебесьѣ пили. Ахъ, да… Вонъ, тамъ, кстати, открытыя письма съ Эйфелевой башни пишутъ. Здѣсь вѣдь почта-то… Только-бы намъ этихъ самыхъ почтовыхъ карточекъ купить… Да вонъ онѣ продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчасъ купимъ. Ты и маменькѣ своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжуръ съ Эйфелевой башни и же ву при вашего родительскаго благословенія. А монъ мари шлетъ вамъ поклонъ.

Супруги протискивались къ столику, за которымъ пожилая женщина въ черномъ платьѣ продавала почтовыя карты съ изображеніемъ на нихъ Эйфелевой башни.

— Катръ… Катръ штукъ… Или даже не катръ, сенкъ, — сказалъ Николай Ивановичъ, выкидывая столъ пятифранковую монету.

— Je vous en prie, monsieur, — отсчитала продавщица карточки и сдала сдачу.

— Учтивый народъ, вотъ за что люблю! Все «же ну при», все «монсье», — восторгался Николай Ивановичъ. — Ну, Глаша, теперь въ ресторанъ, гдѣ тирольки съ рогами. Надо-же вѣдь гдѣ-нибудь письма-то написать. Кстати и тиролекъ этихъ самыхъ посмотримъ.

— Да ужъ иди, иди. Счастливъ твой богъ, что у меня ноги съ перепугу дрожатъ, и я рада-радешенька, только-бы мнѣ присѣсть гдѣ, а то ни за что-бы я не пошла ни въ какой ресторанъ, — отвѣчала Глафира Семеновна.

Супруги направились въ Эльзасъ-Лотарингскую пивную.

Эльзасъ-лотарингская пивная, уставленная множествомъ маленькихъ столиковъ, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытыя письма знакомымъ. Между столиками шныряли прислуживавшія въ пивной женщины въ шерстяныхъ зеленыхъ юбкахъ, бѣлыхъ кисейныхъ лифахъ съ широкими рукавами буфами и съ переплетомъ изъ черныхъ лентъ на груди и на спинѣ. Головной уборъ женщинъ состоялъ изъ широкихъ черныхъ лентъ, прикрѣпленныхъ на макушкѣ громаднымъ бантомъ, концы котораго поднимались кверху, какъ-бы рога. Женщины разносили пиво и чернильницы съ перьями для писанія писемъ, но большинству посѣтителей чернильницъ не хватало, и приходилось писать карандашомъ. За однимъ изъ столовъ Николай Ивановичъ замѣтилъ англичанина, подавшаго Глафирѣ Семеновнѣ въ каретѣ подъемной машины флаконъ со спиртомъ. Передъ англичаниномъ лежала цѣлая стопка карточекъ для открытыхъ писемъ, штукъ въ сто. Самъ онъ сидѣлъ передъ одной изъ карточекъ, задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывалъ концомъ ручки пера у себя въ волосахъ. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна помѣстились за столикомъ невдалекѣ отъ него.