Irag Pezechk-zod - Дядюшка Наполеон

— Это была рука провидения, — немного тише сказал дядюшка. — Бог Марс, видно, не хотел такого унижения старого вояки. Если бы не Дустали…

— Правда, правда, — вмешался Маш-Касем, — если бы не земляк мой, быть беде! Вот какие молодцы у нас в Гиясабаде!

Дядюшка остановил взгляд на Дустали-хане и проговорил:

— Подойди, Дустали… сядь возле меня… Если бог им глаза-то отвел, то тебе непременно знамение послал, чтобы ты пришел мне на помощь в этом водовороте ужасном! Ты мой лоцман!

Асадолла-мирза сначала с изумлением наблюдал за этой сценой, потом тихонько сказал отцу:

— Полюбуйтесь… Теперь мы все нехороши стали… А Дустали-хан превратился в любимца Марса, бога войны.

— Ничего… Лишь бы только ага успокоился, — так же тихо ответил ему отец. — А Дустали-хан пускай хоть в самого бога войны превратится.

Асадолла-мирза поскорее налил дядюшке еще рюмку коньяку. После бури воцарилось желанное спокойствие. В этот момент в дверях показался Пури. Но, прежде чем дядюшка успел заметить его, Асадолла-мирза подскочил к двери и прошипел:

— Ступай прочь… Ага тебя увидит и опять все вспомнит. Побудь пока за дверью!

С этими словами он закрыл дверь в коридор. Я стоял в сторонке, так что дядюшке меня не было видно, и Асадолла-мирза знаком показал мне, чтобы я там и оставался. Дядя Полковник подошел к князю и шепнул:

— Асадолла, а как же теперь с моим ковриком?

— Моменто, моменто, Полковник! Хотите, чтобы все сначала повторилось? Вы, кажется, говорили, что готовы собственную жизнь отдать ради аги…

— Но, князь, ведь этот шарлатан ничего не сделал! Я такого обета не давал, чтобы ни за что ни про что подарить ефрейтору Эштияг-хану исфаханский ковер!

Асадолла-мирза поднял брови:

— Ну, значит, заберете ваш ковер назад. Есть о чем волноваться!

— Да где же я теперь этого жулика разыщу?

— Ей-богу, ну я же объясняю вашей милости, что… Правда, ефрейтор согласился принять участие в нашей игре лишь потому, что сегодня вечером они должны были выступить из города. Но вы не беспокойтесь, он дал мне свой адрес. Напишите ему завтра: сардару Эштияг-хану, действующая армия, танк № 238.

— Чтоб ты провалился со своими княжескими фокусами, — сквозь зубы прорычал Полковник.

— Моменто, разумеется, если его не убьют, прежде чем письмо дойдет. Конечно, есть и другой путь: скажите, чтобы ага дал вам взамен свой исфаханский ковер!

— В самом деле! Только и остается сказать братцу, я, мол, дал этому ефрейтору взятку в виде коврика, чтобы он прибыл на переговоры вместо английского генерала! Что мне — жизнь надоела?

— Э-э, Полковник, жизнь ведь она по-разному поворачивается… То выигрыш, то проигрыш.

Дядя Полковник свирепо посмотрел на него и направился к остальным родственникам, которые окружили дядюшку Наполеона.

Сомкнутые веки дядюшки приоткрылись. Спокойным голосом он произнес:

— Да, я такого немало повидал… Даже Наполеон, которого всю его жизнь англичане преследовали своей злобой, даже он, когда после Ватерлоо удалился от дел, опять поддался на их обман и доверил им свою судьбу… Они ему много чего наобещали. Но в конце концов несчастный сложил голову на острове Святой Елены. Ну что ж, я ничем не лучше его…

Затем, как бы желая совершенно переменить тему, он обратился к Дустали-хану:

— Ну, Дустали, что у вас там вышло с Практиканом Гиясабади?

Дустали-хан, барабаня пальцами по столу, угрожающе заявил:

— Вы в семье старший… Или сами разъясните этому козлу поганому его обязательства передо мной, или разрешите мне законным путем пресечь его попытки посягнуть на честь и имущество нашего семейства.

Практикан Гиясабади, который, очевидно, накурился терьяку и пребывал в полном душевном равновесии, хладнокровно провозгласил:

— Во-первых, кто так говорит, тот поганый козел и есть, а во-вторых, когда это я нападал на жизнь, имущество и честь аги?

Тут в разговор влез Маш-Касем:

— Ей-богу, до сих пор никто не слыхал, чтобы какой-нибудь гиясабадец, отсохни мой язык, на чужую честь замахнулся… И вообще, зачем врать? Да во всей стране никто так честью не дорожит, как гиясабадцы.

Хотя Дустали-хан старался не терять самообладания, но при этих словах он не выдержал и накинулся на Маш-Касема:

— А ты бы уж молчал! Чтоб твои гиясабадцы вместе с их честью в аду сгорели!

Маш-Касем, который редко грубил, на этот раз огрызнулся:

— А вам так и надо — правильная пословица есть: «По господину и почет!» Про меня чего хотите говорите, а честь гиясабадцев это вам не шутка!

В этот момент я нечаянно посмотрел в сторону Асадолла-мирзы. К нему вернулась обычная беззаботность, лукавая улыбка снова заиграла на лице.

— Моменто, моменто, Дустали-хан. Маш-Касем прав. Честь гиясабадцев вас не касается. Вы ведь и сами рыцарь чести, так что…

Дядюшка повелительно возвысил голос:

— Тихо! Между двумя лицами возник спор. Они вынесли его на обсуждение старейшин семьи. Надо подойти к их делу справедливо. Прошу дать сторонам возможность говорить. Продолжай, Дустали, но не отвлекайся по пустякам.

Дядюшкина строгость всех обрадовала. Было ясно, что на время англичане забыты. Дустали-хан, стараясь говорить спокойно, начал снова:

— Для сохранения чести семьи было решено, что этот человек придет, женится на девушке, через месяц разведется с ней — и за все это получит две тысячи туманов. Так и сделали. Теперь, не говоря уж о том…

Практикан Гиясабади, который тем временем лакомился фисташковой халвой, перебил его:

— Две тысячи туманов вы дали, а я потом кое-что подсчитал… Так с вас еще…

— Что ты болтаешь, подлец, бесстыжая морда? Чего тебе подсчитывать?

Практикан невозмутимо ответил:

— Вы пять лет в доме моей жены прожили. Арендная плата — сто туманов в месяц… Ну, будем считать по пятьдесят. За пять лет набегает три тысячи. Пожалуйте разницу — тысячу туманов.

Дустали-хан от злости просто онемел. Зато Асадолла-мирза пробормотал:

— Нет, сто туманов в месяц это вполне умеренная плата. Правильно подсчитали. Шесть тысяч туманов — нормально…

Гнев Дустали-хана обратился против Асадолла-мирзы:

— Замолчи хоть ты, Асадолла!

— Моменто, я ничего не говорил. Господин Практикан допустил ошибку в подсчетах, я ему указал.

— Тихо, Асадолла, — одернул его дядюшка.

Но тут опять вмешался Маш-Касем:

— Конечно, коли не хочешь дать, и двести туманов много… Вот у меня земляк был…

— Маш-Касем, дай господину Дустали-хану сказать, — остановил его Асадолла-мирза, — он же изволил говорить о посягательстве на честь.

Практикан Гиясабади, слегка постукивая по халве ручкой перочинного ножа, чтобы отколоть кусочек, хладнокровно произнес: