Irag Pezechk-zod - Дядюшка Наполеон

— Я тоже думаю, лучше было бы нам уйти отсюда, — поддержал его Асадолла-мирза, — здесь будет потише… Давай, Пури. Пошли, Дустали!

Но Дустали-хан, плотнее усевшись в кресло, заявил:

— Я дал клятву, пока не кончится разбирательство, шага отсюда не сделаю. Останусь здесь, пока ага в себя не придет. Пусть рассудит меня с дорогим зятьком!

Тут же подал голос и Практикан:

— И я тоже. Буду дожидаться, пока ага своего родственника не укротит.

— Выходи, Дустали, — повелительно сказал Асадолла-мирза.

— Говорю тебе, с места не двинусь!

— Ах, не двинешься?… Моменто, моменто… Эй, Ширали!

— Ох, пожалеешь, да поздно будет… Давай, зови его, а я погляжу, как ты при нем про его жену речь поведешь.

— Ваше высочество, бога за вас молить буду, — вмешался Маш-Касем, — если этот Ширали до сих пор своей жене окорот не сделал, так это потому, что никто ему сказать не решается, чего она тут проделывает. А как решишься-то? Вы про Уста-Гуляма забыли?… А про подручного пекаря?… От того, кто ему слово скажет, мокрое место останется… Да он и дом, где такое услышит, спалит начисто!

Прежде чем Асадолла-мирза успел возразить, сквозь плотно сжатые губы дядюшки Наполеона прорвался стон. Все столпились вокруг него.

Несколько мгновений спустя дядюшка открыл глаза. Он долго озирался по сторонам, потом слабым голосом произнес:

— Не понимаю, почему это я…

Затем он, видимо, вспомнил, что произошло:

— Ефрейтор… Вместо полковника — ефрейтор-индиец!

Асадолла-мирза поспешно сказал:

— Моменто, ага… с ним мы счеты свели, прогнали прочь с позором. Что о нем вспоминать.

Дядюшка некоторое время отрешенно молчал, потом проговорил как бы про себя:

— Выгнали его… выгнали… Это хорошо… Хорошее дело… Мне уж недолго осталось, но вы не должны терпеть позор! Мы вместе сражались, рука об руку, плечом к плечу… А теперь вместе будем в плену.

— Братец, братец, — с беспокойством окликнул его дядя Полковник. Но дядюшка Наполеон, казалось, не слышал его. Все с тем же отрешенным видом он продолжал:

— Да, мы оказались в плену, но в плену почетном… Мы сберегли свое доброе имя, свою честь! В истории будет записано: великий полководец сопротивлялся до последней возможности…

— Братец, братец!

Дядюшка Наполеон повернулся к нему, минутку рассматривал, потом ласково спросил:

— Почему у тебя все лицо в масле?

— Братец, ведь обожгло мне лицо-то…

— Обожгло?… Обожгло лицо?… Я рад за тебя. Это ожог храбреца, это не клеймо труса!

Потом оглядел остальных:

— Видишь, Дустали? Видишь, какова жизнь великих полководцев?… Ты тоже разделишь со мной почетный плен!

Дядюшка умолк. Присутствующие с тревогой переглядывались. Молчание прервал Дустали-хан:

— Ага, да я уж и сейчас пленник. Пленник этого злодея безжалостного… Я останусь здесь, пока вы не рассудите меня с этим человеком, с этим бла-го-родным господином Практиканом Гиясабади!

— С Практиканом Гиясабади? Практикана тоже захватили вместе с нами?… Дорогой ты мой…

Практикан, с изумлением взиравший на дядюшку, пробормотал себе под нос:

— Нет, ему уж совсем в голову вдарило!

Дустали-хан тут же залепил ему увесистую пощечину:

— Отцу твоему вдарило, мерзавец бессовестный!

Практикан ответил ему затрещиной, и они было сцепились всерьез, но единодушный окрик отца и дяди Полковника заставил их разойтись. В этот момент дядюшка Наполеон с трудом поднялся на ноги — казалось, он и не заметил драки и, пошатываясь, побрел к двери:

— Я пойду собираться.

Асадолла-мирза бросился к нему:

— Моменто, моменто… Ага, позвольте… Ага, разрешите помочь вам!

Дядюшка Наполеон, не оборачиваясь, так же тихо сказал:

— Асадолла, ты? Вот и мой черед наступает… Но ведь со славой уйду, Асадолла? Плен, вот моя доля… Но я не запятнал себя!

Дядюшка Наполеон, поддерживаемый под руки Асадолла-мирзой и Маш-Касемом, пошел к выходу. Остальные с похоронным видом двинулись за ними.

Отведя дядюшку домой, Асадолла-мирза вернулся к нам. Он был тих и печален. Первым заговорил отец:

— Во всем виноват этот идиот Дустали-хан, всю музыку нам испортил.

— Моменто, моменто, уверяю вас, что ага, не отдавая себе отчета, стремился оказаться в этом самом плену! Он убежден, что рука судьбы начертала ему жребий, подобный наполеоновскому. Остается только благодарить бога, что заявился Дустали, и события приняли такой оборот. Я уверен, что, даже если бы индиец предоставил ему все возможные привилегии, он все равно к чему-нибудь прицепился бы, нашел бы предлог и напустил бы на «посла» мясника Ширали, так что без скандала не обошлось бы.

— Что же теперь делать, как вы думаете?

— Ей-богу, я до сих пор никак в себя не приду. Надо подождать, посмотреть, как будет складываться обстановка.

Через три дня после переговоров с ефрейтором Маш-Касем рано утром знаками вызвал меня в сад и сказал, что Лейли желает меня видеть.

Лейли сидела в беседке, такая милая и скромная в своем сером школьном халатике. Но при виде ее опухших испуганных глаз у меня защемило сердце: она, наверное, проплакала всю ночь. Когда же я узнал причину ее смятения, сердце мое сжалось еще сильнее.

Накануне вечером отец позвал ее и Пури и объявил: в ближайшие два дня англичане схватят его и сошлют куда-нибудь, надежды на возвращение почти нет и поэтому его последняя просьба к ним — пускай готовятся к свадьбе, чтобы в тот момент, когда англичане явятся, нотариус уже оформил бы брачный договор.

Я с трудом выдавил из себя:

— Что же ты ответила, Лейли?

Моя любимая опять залилась слезами и, всхлипывая, проговорила:

— А что я могла?… Папа болен, если я скажу «нет», я уверена, что ему с его больным сердцем этого не пережить!

— Ну, если он хочет поженить вас, когда английские власти начнут его разыскивать, то беспокоиться нечего. Ты ведь, Лейли, взрослая, понимаешь, что это бред. Англичанам вообще нет дела до дядюшки.

— Я знаю… Если он будет ждать их прихода, тогда ничего, но он еще говорил, что в следующем месяце день рождения какого-то имама, и новобрачным надо ехать в паломничество… А под конец сказал, что мы должны быть готовы, если англичане придут за ним раньше, чем через месяц, он срочно пошлет за муллой, и нас поженят… Ну скажи, что мне делать?

— Лейли, если ты выйдешь замуж, мне не жить… Скажи папе, что ты хочешь подождать, а потом выходи за меня!

— Если бы он был здоров, если бы не болезнь эта, я бы так и сказала, — плача ответила Лейли. — Но теперь боюсь. Да если я стану ему противоречить, у меня тут же язык отнимется! Придумай хоть что-нибудь…

В полном смятении я обещал ей, что постараюсь.

Но что я мог придумать?

Опять мои взоры обратились к единственному в семье человеку, на чей здравый смысл и сочувствие я мог бы опереться, то есть к Асадолла-мирзе. Вместо того чтобы идти в школу, я нерешительно отправился к его дому. Я был уверен, что он снова примется повторять свои всегдашние шуточки и советовать всякие глупости, но другого выхода не было. Я так и слышал наш разговор: «Дядя Асадолла, я не знаю, что делать». — «Идиот, не отвиливать! Я тебе говорил, чтобы ты не пренебрегал путешествием в Сан-Франциско…»