Андрей Баранов - Сказ о тульском косом Левше и крымской ай-Лимпиаде

Не впадая в отчаяние, Морозявкин пораскинул умом и сообразил, что для получения настоящего греческого божественного огня а не дешевой самоделки необходимо поджечь весь древний город. Коварный план созрел весьма быстро, так как он понимал что ай-Лимпиада вот-вот начнется, и цейтнот заставлял действовать без промедления. Угнетенные греческие трудящиеся прямо-таки жаждали быть освобожденными, и главное было только начать, чтоб процесс пошел куда надо.

Изучив карту местности и соображая на сколько его могут загрести за это по совокупности преступных деяний, секретный посланник приступил к делу:

– Ну что, ребята, сколько ж можно терпеть? Али совсем в вас гордости нету? Всюду жулики и воры, хапуги и мздоимцы и вообще кровавые угнетатели! Греческая свобода попрана османами! Беспредел пашей, казнят поэтов, троном патриарха и тем торгуют, вот до чего докатились! Доколе? – начал Вольдемар агитацию на местной центральной площади, прямо у храма Зевса.

Толпа бедных и несчастных греков, медленно подтягивавшаяся к месту где он толкал речь, вначале выжидательно молчала, но по мере того как Морозявкин наступил на все больные мозоли по очереди начала все громче роптать и возмущаться.

– И верно! Правильно! Без бакшиша ничего не делается! Не потерпим! – заговорили они и начали подбирать с земли тяжелые предметы – палки и камни.

– Хотите извлечь себя из-под ига порабощения – избавьтесь от робости и неверности! Вы, товарищи, только начните, а Россия вас не забудет – наша эскадра уже на подходе. У них в Афинах всякие столичные филомузы, а здесь вы – истинные патриоты! Зажжем, братцы! – умело разжигал Вольдемар цветную революцию.

Граждане отозвались зычным греческим криком и начали крушить все подряд. Для начала они пробежались по стадиону, ломая колоннаду, окончательно развалили базилику, разрушили храм Зевса, подожгли храм Геры и успокоились только в южных термах. Правда все эти сооружения и так были уже не в лучшем виде, так что оставалось лишь удивляться что их вообще можно было разбить и поджечь, еще более приведя в негодность, но восставшим грекам под чутким руководством Морозявкина это удалось.

– На штурм! Не посрамим родной земли! – вопили угнетенные и метали зажженную паклю куда попало, словно на Рим напали варвары.

Пожар прошелся по городу волной, были жертвы и разрушения, но цель оказалась достигнутой. Правда подобно пелопонесскому восстанию, случившемуся еще в прошлом веке, революция быстро захлебнулась и была жестоко подавлена турками. Как и сподвижник Екатерины II граф Алексей Орлов-Чесменский полвека назад, Морозявкин сейчас явно переоценил силы повстанцев – плохо вооруженные греки неспособны были противостоять отрядам турецких янычар а кроме того слишком увлеклись празднованием временной победы, разбивая бочки с вином и в отдельных случаях склоняя непорочных и уже немолодых жриц к сожительству с победившим народом. Российская же армия конечно и не думала приходить на помощь.

Собственно говоря император решился все же помочь греческому восстанию, но многими годами позже, не в силах равнодушно наблюдать турецкую жестокость. Он даже удалил из Константинополя русского посланника и выдвинул войско к турецкой границе, но вскоре волией божию помре в Таганроге, во временной резиденции для проезжающих царей, на улице называемой по странному совпадению Греческой, так что помощи греки так и не получили а поэт Пушкин скаламбурил про сей прискорбный случай: «Всю жизнь провел в дороге, а умер в Таганроге».

Дабы оправдать применяемые средства Вольдемар, будучи весьма начитанным по верхам, впоследствии цитировал того же графа Орлова, писавшего после неудачи восстания: «Здешние народы льстивы, обманчивы, непостоянны, дерзки, трусливы, лакомы к деньгам и добыче, так что ничто удержать не может их к сему стремлению».

Таким образом Морозявкин повторил подвиг не столько Прометея сколько Герострата, и зажег ай-лимпийский факел от пожара храма Геры. Однако же чувствуя что переборщил и желая как-то искупить свою вину, он даже спас из огня самую юную и симпатичную жрицу, жгучую брюнетку с черными глазами, чувственными губами и точеной фигуркой, которая увидев что храм сгорел и она никому тут более не нужна привязалась к нему настолько что поплыла аж до самой Тавриды, став хранительницей огня и раздувая факел когда Морозявкин засыпал.

«О да, дорогая, дуй жарче», – бормотал он во сне, но жрицу даже и упрашивать не приходилось, так что факел не мог ни угаснуть ни упасть, настолько у нее был умелый и чувственный рот и так хорошо подвешен язык в оном.

Морозявкину снились разумеется приятные сны о том, как он возвращается домой с победой, со щитом – то есть с олимпийским пламенем, и с некоторым богатством, так как он во время народных волнений позаимствовал кое-что из храмовой сокровищницы, но хвастать этим конечно не собирался из опасения быть обвиненным в мародерстве вкупе с поджигательством. Тем не менее в глубине души он мечтал именно о таком исходе – храмовые сокровища были штукой посильнее чем просто презренный металл в виде монет или бумажных ассигнаций.

Само же имя Вольдемара в Греции предали анафеме наряду с именем Герострата – турки жестоко подавили восстание, и греки, так и не дождавшись тогда российской помощи очень оскорбились. На всех площадях глашатые приказывали забыть о варваре Морозявкине, стереть его имя из памяти и не считать произошедшее подвигом, равным подвигу Прометея или Геракла. Правда жителя Эфеса Герострата, в отличие от Вольдемара, за сожжение храма Артемиды еще и казнили, потому что ежели каждый базарный торгаш возьмется подпаливать храм то святынь и вправду не напасешься. Но ничто не было забыто – историк Феопомп проболтался, Страбон и прочие подхватили и вот уже имя долетело до потомков.

Конечно выражение «слава Герострата» и поныне не расценивается как комплимент, и более того – осуждается как стремление заставить говорить о себе любой ценой, даже путем больших жертв и разрушений. Однако Морозявкин оправдывал свои негодные средства высокой олимпийской целью, подобно многим тиранам, разрушающим целые страны для получения премии за мир.

Аналогичное казусу с Геростратом случилось и с Морозявкиным – разумеется все эти меры к забвению привело лишь к тому что об этом событии мир уже не смог забыть никогда, и так это и дошло до наших дней.

В это время на Таврическом берегу уже ждали в нетерпении и били копытом. Собственно делать было особенно нечего, кроме разве что последних приготовлений – а их накапливался целый воз. Это надо было подправить, то подтянуть – забот хватало. Новенькие доски стадионов начинали вдруг разбегаться в разные стороны, точно рассчитанных денег не доставало на окончание работ, приехавшие с их величеством генералы и вельможи из свиты оставались недовольны если с ними не делились.