Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Снова завизжала музыкальная ось и испепелённо затихла, а на табло вспыхнула надпись «Моя обнажённая Афродита». И опять под зву­ки народной песни выплыл лебединый хоровод, но теперь уже в одних кокошниках и трусиках «бикини». Горчак зевал и улыбался, как это бывает, если верить Просперу Мериме, у смертников перед казнью. Его взгляд был прикован к стройным ножкам дубль-прокурорши, а сердце бывшего электрика раздирали самые разнополюсные чувства. Тут были и память о несостоявшейся любви, и стыд за ворованные люстры, и жажда мести прокурору, и уязвлённая всем этим гордость генерально­го директора «Монако», которого позорит его униженная юность.

Он обнял Берлянчика за плечи и голосом, молящим об участии, рассказал ему о прокурорше. «Я любил её больше, чем Ромео Джульет­ту! — воскликнул он. — Но я боялся крупных неприятностей».

— Аааа! Грёзы, юные мечты, — закивал Берлянчик. — Да, было, было! Я недавно вспомнил, как тоже был влюблён…

— В кого? — с надеждой подхватил Горчак.

— В третий швейный цех фабрики имени Воровского, и ты знаешь, Алик, у меня слезы навернулись на глаза... Ну, ладно, ладно! Я могу вернуть жетоны. Но условия, конечно, остаются неизменными.

— Ну, плюс небольшой банковский процент, — зевнул Довидер. — Ему пришлось менять валюту на жетоны.

— Имей совесть, Гаррик! — взмолился шеф «Монако». — Это не мои, а семейные средства. Мы все: я, жена, шурин и его золовка — сидим в этом товаре. Это общий капитал!

— Да, но дубль-прокуроршу хочешь ты один, — резонно возразил Берлянчик.

— У меня на то особые причины, я вам говорил, Додик, не бери меня за горло! У меня мальчик поступает в институт, а сейчас день­гами не берут.

— Хороший папа не тратится на «тёлок».

Тут слово снова взял крупье.

— Господа! — произнёс он. — Сейчас разыгрывалась «голден стар» нашей программы, несравненная Ирочка Клечко-Заамурская! Я прошу счастливчика, у которого сумма номеров больше, чем цифра в квадрате «Моя прекрасная Афродита», подняться на сцену!

Берлянчик, вооружившись очками, пересчитал жетоны, встал, ак­куратно одёрнул полы клубного пиджака и направился к сцене, но был остановлен разгневанным директором «Монако».

— Додик, я тебя не понимаю...

— Меня? — удивился Додик, пытаясь обойти товарища. — Это я тебя не понимаю. Я возвращаю тебя в молодость. В объятия прекрасной прокурорши. Ты получаешь ночь любви, без страха за ворованные счёт­чики, внезапный обыск и арест.

— Хорошо, давай!

Схватив жетоны, Горчак выбежал на сцену, и тут же своды зала огласил шквал аплодисментов и победный туш.

Довидер проводил его ленивым взглядом и задумчиво пожевал толстыми губами, от чего его грубое лицо с копной рыжих, непослушных волос стало похоже на каменную заготовку к бюсту «Мыслителя».

— Додик, — сказал он. — Ты знаешь, чего я больше всего боял­ся, когда впервые стал под «Берёзкой»?! Нет, не милиции. И не ножа какого-нибудь одураченного «лоха». Я боялся, что на свете переведутся идиоты, и я лишусь куска хлеба! И вот, пожалуйста: прошло трид­цать лет, а идиотами по-прежнему хоть пруд пруди.

— Да, в этом вопросе мы не зависим от поставок из России, — согласился Додик, слушая товарища, который говорил, что у него есть отличный покупатель на всё, что удалось заполучить у Горчака.

Однако, к изумлению Довидера, Берлянчик вдруг твердо заявил, что «товар» не продаётся, и всё, от первой ванны и до последнего меш­ка цемента, пойдёт на нужды «Виртуозов Хаджибея».

— То есть, как — заорал Довидер. — Снова на ремонт этого бор­деля?!

— Да. Ты же видишь, что в нём ещё масса недоделок.

— Спасибо, Додик! Скажи, кто выдернул меня из Хайфы и втра­вил в это фуфло?! Кто заклинал меня памятью моей несчастной молодости, проведённой в «ломке» под «Берёзкой», чтобы я сделал что-нибудь богоугодное для города... чтобы детишки пели, играли, рисовали, а не вставляли «куклы» фраерам? Скажи, для чего мы создали «Виртуозы Хаджибея» — чтобы эти кобылицы вертели голыми задами?

В это время прогремело радостное сообщение крупье:

— Господа! Наш прекрасный вечер продолжается... Сейчас состо­ится финальный выход нашего ансамбля, и после этого...

И тут случилось нечто совершенно непредвиденное: входные две­ри распахнулись и, невзирая на протесты директора «В.Х.», в зал ввалилась ватага смущённых ребятишек в концертных бабочках и с вио­лончелями в руках. «Куда? — шипел директор, взмахивая на вошедших длинными руками, так, будто забрасывал их пригоршнями воздуха. Кто их пригласил?!»

Додик, зевая, произнёс:

— Я.

Замдиректора «В.Х.» что-то шепнула двум парням, стоявшим у стены, но было уже поздно: Гаррик Довидер выскочил на сцену и сво­им густым, слоновьим басом, по бумажке объявил:

— Господа! Сейчас состоится концерт молодых дарований. Бах. «Сарабанда»! Соло из второй сюиты для виолончели. Исполняет Виктор Желенко!

Шеф «Монако» встревоженно бежал к Берлянчику, неся остатки ликования на розовом лице. «Додик, что это такое?! Я же выиграл её». А на сцену вышел первый юный исполнитель.

Это был девятилетний малыш в белых гетрах выше колен с кон­цертной бабочкой и безупречным пробором. Он уселся на стул, кото­рый вынес на сцену Гаррик Довидер, установил виолончель между ног, наклонил головку и взмахнул смычком — и на души гостей, воспалённых лотереей любви, излилась леденящая сюитная меланхолия. Зал заскучал. Было слышно, как шумит кондиционер, гоня спасительную прохладу и вздувая пузырями шелка на спинах зевающих дам. Зам. директора «В.Х.» помчалась к сцене, широко и решительно размахивая руками, как де­журный сантехник, вызванный по тревоге, но тут же поняла, что бес­сильна что-нибудь сделать, не вызвав скандала, и стала осторожно пятиться назад.

— Лена, он ещё долго будет пиликать? — услышал Берлянчик раздражённый женский голос за своей спиной.

— Не говори! Тоже мне искусство… Мы в субботу гудели в «Южной Пальмире», вот это шик! Там пел из Москвы этот, ну как его... Ну, косит под педика…

Только теперь, глядя на эту поникшую публику, Берлянчик впервые осознал истинные размеры проблемы, которую он так легко и бездумно взвалил на свои хилые плечи. Речь шла не просто о судьбе меценатства или этической направленности «В.Х.», а о том страшном монстре, который появился из недр общественного сознания и имя которому серость! Он возник и заботливо пестовался как продукт извращённой идеи равенства и как великое завоевание дурака, кото­рый вдруг осознал силу своего большинства и право на всё: на сцену, экран, парламент, перо и бумагу, и свою законную власть над совестью и умом. Ничтожные времена безголосых певцов, пошлых телевизионных вольтеров, имён без дел, гениальности без творений и светочей эко­номики при тотальной нищете.