Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

— Мсье Берлянчик, — произнёс он с едва различимым подхватом воздуха, так, словно возвращал тот его избыток, что не превратился в звук. — Что у вас на лице — кровь иди помада?

— Помада, — простонал Берлянчик. — Это Лиза, моя жена…

— Да? Она навестила вас на даче?

— Нет, в больнице… Я вечером не обратил внимания на это, а ночью ваши коллеги доставили меня сюда.

— Ах, вот как! Ну, будем надеяться, что это не поминальный поцелуй... Правда, господин Берлянчик? Вы сейчас подпишите кое-какие документы, и ваша Лиза снова поцелует вас.

— Хорошо, я стану нищим, но в ваших ли интересах, господа?

— В наших, в наших.

— Подумайте! Ведь «Лотерея любви» — это тупиковый бизнес. За ним нет других возможностей, как ещё раз обнажить девчонок под романс «Во поле берёзонька стояла», а я вам предлагаю нераспахан­ное поле...

— Что же, господин Берлянчик?

— Школу гениев! Клуб талантов! Своих Ойстрахов и Бальзаков!

Тут по знаку собеседника Берлянчику влепили оплеуху, и он грохнулся на пол.

— Послушай ты, жидо-масон! — услышал он сквозь туманное беспамятство резкий, подсапывающий голос. — Мне надоело слышать твои бредни! Десять минут тебе на размышление... Или ты подпишешь отказную, или тебя отвезут на поля орошения и прикончат. Там, среди покойников, много вундеркиндов... Швырните эти кости в спальню, пусть подумает!

Подручные исполнили это приказание и прикрыли в спальню дверь. Берлянчик лежал на запыленном узорчатом полу в какой-то не­лепой позе Большой Медведицы с неестественно вытянутой шеей и под­жатой ногой. Его байковая пижама вывернулась набок и тянула своим воротом горло, а французская булавка, заменившая пуговицу, больно врезалась в бок. «Ой!» — простонал он, высвобождая руку и пытаясь подхватить больничный шлёпанец ногой. «Додик, — услышал он обжигаю­щий шёпот Горчака, который вынес из-под арабской спальни перепуган­ный мотылёк. — Мы пропали, Додик…»

Да! Амулем, Алик, — печально отозвался Берлянчик. — Конец всему... Мне, тебе, ёжику-пробке для бутылок и зеркалам для попугайчиков…

— Куда же ты ползёшь?

— Я должен попрощаться с ней, — прошептал Берлянчик, продол­жая по-пластунски из последних сил двигаться к стенному шкафу. — Мадам, — сказал он, укрываясь в нише. — Я никогда не думал, что на закате дней своих...

— Уходите. Вы всех погубите!

— Да, да! Я ухожу. Последнее напутствие, мадам…

— Оставьте меня! Не прикасайтесь!

— Друг мой... где ваше сострадание? Я всегда верил в женское участие, в вашу неземную доброту!

Это была святая правда! Берлянчик знал, что мольбой и слеза­ми от женщины можно добиться большего, чем молодостью и красотой, и что выплакать женскую благосклонность легче, чем победить её в отк­рытом бою.

— Мадам, — страстно зашептал он. — Перед вами существо, кото­рое доживает последние минуты... Вот оно! Это я. Человек, кото­рый после первого инфаркта поднялся до великой идеи меценатства, а после двух инсультов — к триумфу духа над каторжной бухгалтерией любви. И именно теперь я стану жертвой негодяев! И все мои побе­ды над собой превратятся в мешок костей. Я больше не увижу вас, «Виртуозов Хаджибея», президентской канцелярии и больничных тарака­нов. О, мадам! Если вы женщина, и у вас есть сердце, не откажите обречённому в вашей доброте! Ну, идите же сюда, милосердие моё… Пусть ваше «да» станет последней милостью, прощальной слезой. Ро­зой, брошенной на плаху…

И эта страстная мольба Берлянчика достигла цели.

— Профессор, я вас понимаю, — взволнованно прошептала моло­дая женщина. — Но не тут же... Не в стенном шкафу...

— Ангел мой! Я счастлив, что судьба дарует вас, и не хочу выглядеть нахалом — требовать ещё и королевский будуар.

— Но это опасно, сюда войдут!

— Вы правы, не будем терять время…

— Нет, нет, пустите. Я боюсь!

— Весна моя! Ни слова больше. Я вам помогу, клянусь! Я найду средства для предвыборной борьбы. Вы расклеите ваши плака­ты на всех столбах и поздравите с Днём металлурга всех райсобесовских старушек. У вас будет своё лобби в Киеве.

— Да, но как, если говорите, вы обречены?!

— Неважно! Не забывайте, что я советник Президента. Я вам дам адрес бизнесмена из Тайваня, и он откроет вам кредит, у него огромные виды на Одессу! Но молчите же, молчите... о, как я тронут вашей добротой!

Но тут раздался ироничный голос с резким самоварным под­свистом:

— Вы живы, господин Берлянчик?

— Вот сволочь! — в сердцах вырвалось у Додика. И понося на чём свет мафию и бандитов, которые не дают покоя личности даже в самые интимные минуты, Берлянчик выскочил из своей неприхотли­вой обители любви и замертво растянулся на паркете.

— Идиот, посмотри, в какой позе ты лежишь! — услышал он пре­рывающийся от ужаса шёпот Горчака. — Убери это... Повернись лицом к полу!

Обнаружив свою оплошность, которая могла стать для него ро­ковой, Берлянчик тотчас же скрючился в три погибели, чтобы скрыть бесспорную улику женского присутствия, и в этой позе палачи опять заволокли его в гостиную.

— Ну, что вы решили, мсье Берлянчик? Будем подписывать документы или нет?

— Позвольте мне ещё подумать, — ответил Додик, обнаруживая готовность тут же вернуться к этому занятию. Но сильная рука схва­тила его за ворот больничной куртки и рывком вернула на середину комнаты.

— Да или нет, Берлянчик?

— Но ещё пять минут, не больше…

Мужчина в кресле едва обозначил ухмылку на губах. Его глаза чуть-чуть разъехались и, казалось, брызнут раскалённым изумрудом, если багровые скулы не удержат их.

— Хватит! — заорал он. — Я уже слышал про школу гениев и вун­деркиндов. Я не желаю тратить время на этот лошадиный бред!

Потеряв голову от возмущения и гнева, Берлянчик, как пружина, выпрямился и гордо гроизнёс:

— Да, клуб гениев! Школа вундеркиндов! Потому что это в ин­тересах всех и даже тех, кто не способен этого понять… В городе, где падают дома, с допотопной медициной, битыми окнами в трамваях, рэкетом и нищей профессурой, в крае одичавших и обезумевших мутан­тов мы заложим оазис утончённости и духовной красоты… К нему по­тянутся таланты! Вернётся вера! Пробудятся сердца! Сгинет паутина серости, которая обволакивает нас, держа в своём смердящем плену всё истинное и живое, и вопль наш о помощи услышат небеса!

— Всё, он надоел… В машину, и к лягушкам!

— Куда? Пустите! Не трогайте меня!

Но Берлянчика уже тащили к двери, видимо, в последний путь.

Под окнами стояла та самая белоснежная «Хонда», на которой его ночью доставили сюда, а теперь отправляли на поля орошения. В эти ужасные минуты он подумал о дочери, о жене и о том назидатель­ном садизме, с каким вершит расправу над ним судьба, послав ему прекрасное юное создание за минуты до кончины. Страшный вопль уже был готов сорваться с его уст, когда перед ним и его палачами вы­росла молодая пара с горячими судками и обеденными приборами в руках.