Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

— Все пропьем, но флот не посрамим!

С этими словами он свернул золотую обертку, как шею петуху. «Давай старина! — мысленно молил Берлянчик. — Выручай, кормилец. А я, дурак, хотел его уволить! Да если он отопьет мне этот вечер, это будет стоить всех его преферансов и зятьев!».

Первому налили Утюжне. Берлянчик по своему обыкновению прик­рыл ладонью рюмку и сказал:

— Я пас!

— Что такое? — сдвинул брови Утюжня.

— Сердце, Анатолий Федорович, сердце подкачало... Давай себе, Виталий Тимофеевич! Вы у нас боец — осилите за нас обоих.

Но тут грянул гром среди ясного неба. Виталий Тимофеевич сгреб рюмку в кулак и, нахмурившись, сказал:

— Я тоже пас!

Берлянчик с испугом посмотрел на Утюжню, и с силой придавил ленинский полуботинок зама под столом.

— Виталий Тимофеевич, как же так... А флот, который вы клялись не посрамить? Такой клятвой не бросаются!

— Не могу, шеф, — Виталий Тимофеевич скрестил руки у груди. — У меня давление.

— Ну, это вы оставьте...

— Ей богу — за двести двадцать зашкалило.

— Но, но, но... Еще не далее, как утром вы клялись, что виде­ли над Чумкой НЛО.

— Так оно и было.

— Вот видите, — с мягкой укоризной произнес Берлянчик. — И дав­ление вам не помешало?

— Так это же не с пьяных глаз! — возмутился Виталий Тимофеевич. — Все видели: прохожие, дворник и этот, как его... Чемберлен. Вахтер на проходной.

— Так, может быть, по рюмке за пришельцев? — искательно просил Берлянчик, стараясь силой вырвать рюмку из рук Виталия Тимофеевича. Но тот сжал ее обеими руками и смотрел на шефа злыми мстительными глазками.

Это был бунт, явный бунт. Коварная месть за детскую железную дорогу и за уволенного зятя. Такого поворота дела Берлянчик никак не ожидал. Это еще раз говорило о том, что в бизнесе нельзя оставаться художником и любоваться игрой несовершенств своих подчинен­ных, ибо при неблагоприятных обстоятельствах можно дорого поплатить­ся за это.

«Вот гад! — подумал Додик, глядя на зама воспаленными гла­зами рогоносца. — Зря я пощадил его. С такими типами нельзя миндаль­ничать!»

Налоговик явно тосковал.

— Господа, — наконец сказал он. — Зачем мы вообще заказывали водку? У вас больное сердце, у вас давление... А мне что делать — в одиночку пить?

Додик поспешно наполнил свою рюмку и провозгласил здравицу за биржу труда.

— А почему за нее? — спросил Утюжня.

— Она моему заму скоро понадобится, — хмуро пошутил Берлянчик, и оба рассмеялись.

Берлянчик пить не умел. Он хмелел даже от простой воды, если она была налита в рюмку, плохо помытую после коньяка. Но он также ненавидел шантаж, считая, что его надо пресекать на корню. Поэтому он пил, почти не закусывая, давая заму понять, что может легко обой­тись без него. После третьей рюмки он заметно оживился и рассказал несколько забавных историй. После пятой — подмигнул девице за сосед­ним столиком, сидевшей в обществе трех кавказцев; после седьмой — объяснился в любви Виталию Тимофеевичу, сказав, что пошутил на счет биржи труда и что, несмотря на то, что Виталий Тимофеевич хитер и коварен, как Шекспировский Ричард, он все равно его никогда не уво­лит. Затем, обняв зама за плечи, он стал вспоминать их легендарный поход по исполкомам на яхте «Папирус» и даже запел:

«Эх лимончики, вы мои лимончики...»

Однако после девятой рюмки Берлянчик вдруг помрачнел и с угрю­мой тоской заговорил об инопланетянах.

— Инопланетяне, — произнес он и обвел всех безоговорочным взглядом, — славные ребята... Обратите внимание, господа, при их неограниченных технических возможностях, они никого не истребляют и даже не берут...

— Кто их знает, этих инопланетян, — снисходительно заметил Утюжня, как обычно говорят с пьяными или детьми, и постучал сигаретой по серебряному портсигару.

— Нет, я не спорю, — распалялся Додик. — Возможно, их историчес­кие предки тоже штрафовали, вымогали и крали золотые окуляры из рас­стрелянных машин, но теперь они другие. Умней и совершенней! Истин­ные дети космического разума. Потому они летают из космоса над Чумкой, а мы сидим в этой рыгаловке и пьем «Текилу четыре пистолета»... А вот возьмите человека... — он повернулся к Утюжне. — Ну, хотя бы ваше ведомство, к примеру...

— Моя работа? — скривился Утюжня. — Вы пригласили меня в рес­торан, чтобы говорить о ней?

В помутненном сознании Берлянчика мелькнул испуг, что он соби­рается сказать что-то неуместное, но на лице его уже расползлась ши­рокая пьяная ухмылка.

— Нет, — грустно покачал он головой. — Не для этого. Я пригла­сил вас, чтобы подкупить.

— Меня?!

— Да, вас. Интеллигентно и красиво. Но этот мстительный субъект отказался пить, и все мои планы полетели к черту.

Глаза Утюжни стали ледяными.

— Вы много выпили на пустой желудок. Ешьте, ешьте. Так нельзя.

Виталий Тимофеевич жующим голосом добавил:

— Да, утроба может воспротивиться.

— Молчите, симулянт!

К счастью грянул оркестр и певица, затянутая в черную кожу, запела:

«Он уехал вдаль на ночной электричке

С горя б закурить, да промокли все спички...»

Это отвлекло Берлянчика от опасной темы. Он встал из-за стола и, пошатываясь, спустился по аллее к танцплощадке. Среди танцующих было много юбиляров. Они молодецки вертели бедрами и топали ногами, стараясь держать быстрый темп и не уступать в легкости и элегантнос­ти движений молодежи. Но, видимо, их старые непослушные сердца то и дело срывались в животы или поднимались к горлу и безнадежно застре­вали там. Тогда лица их белели, ноги и руки срывались с такта, а рты открывались, как у выброшенных на берег карасей.

— Все, Тала! — сказал один из них. — Больше не могу! Забарах­лил мотор...

Пожилая дама была много крепче своего партнера и еще дышала азартом танца. Берлянчик тут же подхватил ее.

— Разрешите?

Она охотно кивнула седой пеной волос, отлитой в какие-то неве­роятно пышные кренделя.

Юбилярша танцевала с юным жаром, но без особого лоска. Она вер­тела красными ручками в старческих перевязочках, которые выглядывали из белых кружевных манжет, и беспорядочно топала ногами, исполняя что-то среднее между «рэпом» и «барыней».

Однако, несмотря на это, Берлянчик был счастлив! Он устал от «Клуба гениев», от своих и чужих фантазий, от стрельбы, воровства, штрафов, судов, от монархистки и Утюжни, и был рад «Текиле четыре пистолета», освободившей его от всех проблем на свете. «Да здравст­вует Виталий Тимофеевич! — с восторгом думал он. — Да здравствует подлый интриган!».

— Земфира! Фея! — шептал он старушке. — Воздушное создание?

В момент этого необузданного душевного подъема он прижал юби­ляршу к себе и даже чмокнул ее в шею, размазав по дряблым глубоким морщинам каплю пьяной сопли. «А стукнет семьдесят годков,— подумал он, — баба ягодка опять… Золотой возраст! Никаких душевных травм и обязательств!».