Юрий Абросимов - Пожитки. Роман-дневник

Расслабиться толком не удалось. В девять вечера позвонила Девушка:

– Мне жутко больно. Можешь выезжать. Врача уже вызвали.

Через пятнадцать минут я оказался в роддоме. Переоделся в специальную одежду, надел шапочку, взял маску и стал похож на дипломированного спасателя человеческих тел.

– Ей делают анестезию. Войти можно прямо сейчас. Но лучше подождать минут десять, чтобы ей не отвлекаться.

Такими словами меня встретила врач, которая нами занималась.

Тут следует непременно отметить, что идеалы существуют. Нам попался великолепный специалист по родам, чуткий психолог и вообще женщина особой, мирной красоты, что утешало – по крайней мере меня – совершенно чудодейственным образом.

Сквозь стекло приотворенных дверей родовой палаты удавалось рассмотреть акушерку и медсестру, склоненных над кроватью.

На кровати лежала моя жена. Я увидел только ее обнаженное бедро, непривычно большое и неприятно завораживающее своей белизной и животностью. Это было нечто мясное , причастное к разрешению очень важных вопросов бытия. И оно страдало…

Я обождал, как мне посоветовали, в большой светлой приемной, сидя на средней мягкости диванчике.

Вокруг царил культ чистоты. Такую стерильность можно заметить только в голливудских фильмах, когда показывают психиатрические лечебницы для лиц столь же буйных, сколь и высокопоставленных.

В доказательство отсутствия пределов у совершенства неожиданно материализовалась уборщица и начала приводить доскональную чистоту в порядок.

Скоро я вошел к Девушке. Она выглядела привычно, но отчасти затравленно. Она не казалась мельче, несчастней. Не производила впечатление человека, с которым может случиться что-то ужасное. И я не испытывал к ней особой жалости ровно до того момента, пока не увидел, как она переживает настоящую полноценную схватку. Девушка стонала тихо, скромно, словно бы стесняясь моего присутствия, но рука ее обхватывала металлическую дугу кроватной спинки с такой силой, что, схвати мученица точно так же мое запястье, она легко переломила бы его. Лицо Девушки серело, лишенное привычного давления крови. Глаза принимали тяжелонейтральное выражение. Взгляд покрывался коркой льда, порождаемого мукой. После очередной схватки роженица шепотом спрашивала: «Что же это?.. за что?.. сколько еще?» Иногда просила массировать ей ступни (она вся была почему-то холодной) или помочь с одного бока перевернуться на другой.

Поначалу мне трудно было определить, когда лучше разговаривать, а когда молчать; если говорить, то что именно; в каком вообще стиле себя вести. Но одно правило Девушка установила быстро.

– Не смотри на меня! – вдруг приказала она перед очередным наплывом боли. – Не смотри на меня… так.

Я понял, что в моих глазах ей виделось скорее любопытство экзекутора, нежели волнение и сопереживание близкого человека. В дальнейшем, едва ее тело начинало напрягаться, я аккуратно отводил глаза в сторону и принимался разглядывать ленту, выползающую из специального аппарата; он снимал сердцебиение ребенка и чертил на бумаге мелко дрожащую линию.

– Да, лапушка, – сказал я немного погодя, – жалко, что я не садист, а ты не мазохистка! Какой бы кайф мы сейчас испытывали!

Финальная стадия родов началась ближе к полуночи. Меня попросили выйти в предбанник, однако через стекло я продолжал все видеть и слышать. Ни одного крика от жены не последовало. Она четко выполняла указания акушерок. Когда одна из них вдруг отошла в сторону, обхватывая руками нечто темное, лоснящееся и живое, я немало удивился. Настенные часы показывали 00.10. Время рождения нашей девочки. Ее первые робкие крики оставили совершенно уникальный след в моей душе. Собственно, душу-то свою я и почувствовал в тот момент, осознал столь же явно, как чувствует жаждущий питья глоток холодной воды, устремляющейся через горло его к пищеводу и льющейся затем прямо в желудок. Крик ребенка в прямом физиологическом смысле омыл мою обветренную душу. Я не могу, разумеется, сказать – в каком месте тела она находится. Она не в месте . Но она, как выяснилось, точно есть и существует внутри меня.

Девочка мне понравилась – прежде всего, потому, что внешним видом удовлетворяла эстетические ожидания. Как вещь она была хороша. Весила три килограмма сто двадцать граммов, ростом оказалась пятьдесят два сантиметра и получила целых девять баллов по шкале Апгар.

Присутствующие в родовой палате, естественно, навострили уши, желая услышать первое слово папеньки.

– Страшно… – сказал я, видя, что девочке очень неуютно, что она мучается и страдает, видимо, в первый раз за все свое существование.

– Страшная?!! – ослышавшись, поразилась одна из акушерок.

– Страшно… – повторил я.

Но я ошибся. Испытываемое мной при виде ребенка переживание являлось болью. Я брал проблему шире, поэтому рефлекторно назвал боль страхом. Мне и в самом деле казалось, что мы изгнали ни в чем не повинное существо из рая, где ему было полноценно хорошо. И теперь девочка получила в подарок жизнь в том виде, какой мало бы кого прельстил после блаженства обживания материнской утробы.

Я не настаиваю на данной позиции. Просто ее придерживаюсь, поскольку доказательствами обратного не располагаю.

Ребенка поднесли к груди, дабы с несколькими каплями молозива передать благотворную и родственную микрофлору. Потом я взял малышку, спеленатую, на руки и в сопровождении медсестры понес в отдельный бокс, где осуществлялись дальнейшие процедуры. Всю дорогу девочка активно рассматривала мир вокруг, хотя могла воспринимать окружающее пока только на уровне игры светотени. Всем своим лицом она выражала простую, легко читаемую мысль: «Зачем теперь все это? Ведь было так хорошо! Ведь и так уже все было! Зачем же потребовалось все менять? Неужели это лучше?»

Она не верила, что эпохальные изменения в ее жизни хороши. По правде сказать, не верил и я…

Все это я пытаюсь сбивчиво пересказать гостям, тете Вете и ее мужу Рональду, приехавшим Sofi посмотреть и себя показать. Подарков в доме становится все больше. В этот раз ребенку вручили переноску-«кенгуру», мне – бурдюк из выделанной кожи. Шикарный!

– Ё-мое! – искренне восхитился я. – Да в него ведь можно наливать все что угодно! И коньяк! И виски! И вино! И…

– …воду тоже можно, – добавила Вета с дружеской язвой в голосе.

– Слу-ушай, точно! Про воду-то я забыл совсем!

Впрочем, сегодня мной приуготовлено кое-что покрепче. Здоровенная бутылка водки экстра-класса томилась в ожидании. Но едва только, по воссоединении коллектива ценителей настоящей жизни за столом, я заикнулся про «надо бы это дело отметить», Вета страшно-безмолвно выставила в нашу сторону руку. Указательный палец ее тянулся не к Рону и не ко мне. Он простирался междунами ! Многоопытность Веты сказалась и здесь. Своим жестом она разделила нас, чтобы властвовать.