Павел Маляревский - Модель инженера Драницина

Глазам его представилось страшное зрелище. Нижняя часть полки лежала на полу, словно кто-то ее отрезал, и около валялись куски разбитой посуды.

— Ох и попадет же мне, — Кешка наморщил было лоб, собираясь разреветься, но раздумал и, тряхнув вихрами, пробормотал:

— Эх, была не была. Главное — ничего не говорить, что и почему.

Он смутно догадывался, что во всем виновата странная машина и, вернувшись в кухню, быстро захлопнул крышку чемодана и сел на пол.

В его маленькой голове сумбурно неслись мысли, он чувствовал, что стал участником какой-то большой, ему неизвестной тайны.

— Надо Кольке рассказать, — решил он.

Накинув шапчонку, он запер дверь и, захватив чемодан, задами, чтобы не увидели соседи, побежал к Кольке.

— А ты чего по чужим огородам лазишь, — раздался голос. Кешка оглянулся. Перед ним стоял парнишка лет четырнадцати, босой с загорелыми руками.

— А тебе какое дело, — в тон ему ответил Кешка, предусмотрительно пятясь к невысокому заборчику.

— Но-но, ты не задавайся, — задорно пробасил парнишка, кривя рот и зажимая в руке камень. — А то как дам.

— А сдачи не хочешь?— вызывающе ответил Кешка.

Парнишка взмахнул рукой, и тяжелый камень грузно шлепнулся в доски забора.

— У, мазуля, — издевательски протянул Кешка.

— Я тебе, покажу, — неожиданно рассвирепел парнишка и быстро двинулся к заборчику,

Кешка мигом оглядел поле сражения. Чемоданчик определенно мешал. Необходимо было куда-то его спрятать.

Он быстро перемахнул через забор.

— Хлюзда, струсил. Трус, трус, — донеслось до него и снова тяжелый камень грузно шлепнулся в забор.

— Я те покажу хлюзду, — злобно пробормотал Кешка.

Соседний двор был пуст.

Кешка нашел возле колодца укромное место, положил чемоданчик, нагреб на него сухих листьев и мигом перелез через забор обратно.

— А, так я хлюзда, — и издав дикий крик он бросился на парнишку. Через полчаса в разорванной рубахе, с фонарем под глазом, но вполне удовлетворенный, он смотрел, как парнишка, прихрамывая и хныча, шел восвояси.

— Я те по-о-о-кажу. Я на-а-а-шим ребятам скажу. Они те ребра переломают, — тянул парнишка.

Кешка стер рваным рукавом пот со лба. Сел верхом на заборчик и показал парнишке язык.

Он хотел было прыгнуть во двор за чемоданом. Но во дворе какая-то баба развешивала белье и мужчина в белой рубахе выставлял на солнышко рамы.

Взять чемодан было невозможно.

— Ужо завтра возьму, — решил Кешка и отправился домой.

— И что же это за дети, — причитала тетя Паша, — на час дома оставить нельзя. Только и знают, что ломают да крушат.

Кешка нерешительно переступил порог. Мать схватила его за вихры.

— Ой, ей, ей, маменька, больше не бу-у-у-ду.

Комната.

Дверь.

Она закрыта.

За дверью — крик.

— Нет, это невыносимо. Когда вы наконец отстанете от меня с вашими мещанскими разговорами.

— Но поймите же, гражданка Бобрикова, — раздается скрипучий голос, — пятый месяц вы не платите за квартиру.

— А хотя бы и шестой.

Дверь с шумом раскрывается и вошедший быстрым движением захлопывает ее перед носом ошалевшего управдома.

Подходит к столу.

Оборачивается.

Да ведь это же наш старый знакомый, тот подозрительный кудлатый пассажир, который в вагоне поезда номер семьдесят восемь напугал тетю Пашу.

Он стоит задумавшись у стола.

Господи, до чего сера и однообразна жизнь. Днем до четырех стеклянная коробка кассы. Ведомости, шуршанье кредиток и неизменные:

— Распишитесь.

— Получите.

А дома вечно ноющая старуха мать. Жакт [6] ЖАКТ — жилищно-арендное кооперативное товарищество. Кооперативное объединение граждан с целью аренды жилых домов у местных Советов и предоставления жилой площади в этих домах своим пайщикам. Существовали в СССР во время НЭПа и после него, вплоть до 1937 года. Современный аналог – кондоминиум. , нехватки.

Бобриков был человек выбитый, колея жизни шла мимо, а он брел около. Позади маячило обеспеченное детство, дом с табличкой: «Первой гильдии купца, почетного гражданина Данила Игнатьевича Бобрикова». Серая гимназическая курточка...

Жизнь могла быть такой ровной и спокойной и вдруг...

Революция перепутала карты.

Вместо юридического факультета — счетные курсы, вместо адвокатского фрака — спецодежда кассира.

Жизнь не удалась.

У Бобрикова было пылкое воображение. Привычки, вкусы, наклонности, воспитанные с детства, оставшиеся в наследство от буйных кутил отцов и дедов, чьи лица степенно глядели с порыжевших фотографий, не находили выхода. Жизнь положила тесные рамки.

Кончив работу, он часами валялся в постели. Мозг отдыхал, мечта за мечтой плыли в сознании.

И все сводилось к одному. Это одно преследовало всюду, даже во сне. Оно звучало внушительно. Оно глядело солидно. Это слово было — миллион.

«Вот если бы, — так обычно начинал он разговор с самим собой, — допустим, я выиграл миллион».

Как только было произнесено слово «допустим», реальный мир рушился.

Бобриков становился обладателем неслыханных сумм. Он клал их в банк — они приносили проценты, он брал их домой и тратил, но миллион не уменьшался.

Мысли шли плавно.

Вот он, Бобриков, покидает Союз.

— Разве здесь жизнь, — презрительно морщится он, пуская клубы дыма. — Так, один обман.

Он едет за границу.

Деньги идут на еду, на костюмы и, конечно, на женщин.

Женщины, одна прекрасней другой, мелькали в воспаленном сознании.

Он покупал их прямо и грубо, как покупают вино или конфеты. И в этой прямоте и грубости было какое-то особое, почти звериное наслаждение. Он мысленно посещал самые роскошные публичные дома. В Африке он заводил себе черных жен. Они были необычны и покорны. Под конец все путалось. Обнаженные, бесстыдные тела качались в мозгу и учащенно билось сердце.

Дальше его фантазия не шла.

Бобриков тяжело вставал с постели, зажигал лампу и подходил к книжной полке. На ней стопочкой лежало шесть романов. Дюма, Марсель Прево, Арцыбашев и приложение к «Родине» «Тайны венценосцев».

Других книг он не признавал.

Так проходила жизнь.

На службе Бобриков был аккуратен и усерден. Он втайне боялся, что его сократят. Ему постоянно казалось, что против него плетутся интриги.

Стоило увидеть, что двое говорили шепотом — в мозгу мелькало: «Это обо мне».

Но служба шла ровно.

Знакомых не было, а друзей тем более. Женщины и влекли и пугали.

— Семья, нужда — бр-р.

Временами охватывала тупая злоба. Мелькало из далекого детства запомнившееся «Дом первой гильдии и почетного...» Тогда хотелось кого-то ударить, и он ненавидел всех: и начальство, сидящее в кабинете и уезжающее с работы в машине, и собрания, на которых люди что-то решали, о чем-то волновались, и всю действительность с ее беспокойной напористостью, и ее вечным напряжением и грубоватой прямотой.