Лев Гурский - Пробуждение Дениса Анатольевича

— Приехали, Денис Анатольевич, — подал голос Вова. Он уже оказался снаружи и распахивал передо мной дверцу машины.

Ох! Стараясь по возможности не расплескать боль и не сблевануть себе под ноги, я оперся на протянутую руку референта и вытянул себя из салона наружу. На свежем воздухе чуть-чуть полегчало.

Раньше я здесь как будто не был — во всяком случае, явно не помнил, что был. Российская Государственная Корпорация «Новые биотехнологии», видимо, оттяпала своим забором приличный кусок зеленых насаждений Парка Победы и успела уже вгрызться в эту территорию матовыми резцами трех производственных корпусов и одной хромированной коронкой административного здания.

Больше всего я опасался увидеть на месте главного здешнего управляющего кого-то совершенно незнакомого, который начнет липнуть с проблемами и чего-то просить, а я буду судорожно вспоминать, не наобещал ли я ему благ земных в своей прошлой жизни, и прикидывать, как бы половчее свои обещания обнулить.

— Здра-а-а-а-авствуйте, Денис Анатольевич! — Высокий и очень-очень светлый блондин, почти альбинос, уже спешил навстречу, распахивая мне дружеские объятья.

О, счастье! Блондин был мне отлично знаком — знаком еще до моего президентства, до инаугурации и погружения в черную дыру беспамятства. Мелкая чугунная дрянь у меня под черепом не взорвалась дробным пулеметным стуком, а даже, как показалось мне, слегка присмирела. Впервые я искренне обрадовался встрече с человеком, которого две трети России считали чудовищем.

— Доброе утро, Болеслав Янович! — Я почти ласково приобнял чудовище за талию и приветственно похлопал его по спине, туго обтянутой блестящим пиджаком крокодильей расцветки.

Потоцкий был прекрасным подтверждением моих мыслей о меньшем зле. Поляка-альбиноса не любил никто, кроме — как шептались в кулуарах — самой младшей дочери самого первого президента России. Да и она, утверждали те же компетентные источники, довольно быстро к нему охладела. Тем не менее Болеслав уже лет двадцать был важнейшим участником новой истории страны.

По официальной версии, до 1991 года он служил рядовым учителем чистописания в обычной московской школе, хотя родителями его считались польские аристократы с километровой родословной. Впрочем, я бы ничуть не удивился, узнав, что в число его предков затесался сам Пиноккио, выструганный из твердых пород дерева.

Болеслав был непотопляем и неуничтожим. Периодически его объявляли козлом отпущения (дабы прикрыть от рядовых граждан подлинных козлов), но ни разу управляемый народный гнев не стер его в порошок. Его именем называли самых шелудивых псов, его фамилию щелкоперы рифмовали с «Троцким», его чучело сжигали на сотнях профсоюзных митингах, его лицо было на мишенях в каждом втором ярмарочном тире, а он чихать хотел на ярость масс.

Однажды на его служебную дачу в Журавлево свалилась новая отечественная вакуумная авиабомба, как бы по халатности выпавшая из как бы случайно открывшегося бомболюка сверхзвукового Ту-160, который пронесся над дачным поселком на бреющем полете. Бомба угодила в черепичную крышу, насквозь прошила чердак, оба этажа, остановилась в подвале и позорно не взорвалась. И все потому, изощрялись потом кремлевские шутники, что военную промышленность в России реформировал не Потоцкий.

На всех постах, куда мобилизовывали Болеслава, он шел по головам, драл с работников по десять шкур, давил, как танк, но был, черт возьми, едва ли не единственным, кто всегда давал быстрый результат. Никто уже не помнит, сколько раз его назначали и переназначали на должности, ни одна из которой не была синекурой. Из администрации президента его перебрасывали в правительство, кидали на амбразуру сельского хозяйства, затыкали им дыру в легкой промышленности, укрепляли им связь и медицину, и, думаю, если бы кому-то пришла в голову фантазия отправить его на галеры российского автопрома, то вскоре наши легковушки… нет, не смогли бы еще конкурировать с импортными, но хотя бы уже не разваливались на полпути от завода-изготовителя до магазина.

Не поручусь, что Болеслав совсем уж не крал (кто, скажите, в России не вор?), однако он был не мелочен и не тырил по-глупому. Его могли обозвать Антихристом, но вот в краже кремлевских ложек его — и это я помню точно! — уж никто ни разу не обвинял.

Теперь ему, выходит, подыскали очередную сферу деятельности. Может, это я ее и подыскал? Не буду вдаваться в подробности. Все равно я так и не знаю, какого рожна вообще сюда приехал.

— Как поживают наши био… гм… биотехнологии? — для порядка осведомился я. — Надеюсь, развиваются по нарастающей?

— С каждым днем все биологичней и технологичней, — заверил меня Потоцкий. — Сейчас сами увидите наши разработки. Прошу!

Он увлек меня по дорожке, вымощенной желтым кирпичом. Вся моя свита — десяток секьюрити, Вова-референт, еще несколько Вов из обслуги, придворный фотограф и строгий немой полковник ВВС с ядерным чемоданчиком — гуськом потянулась следом.

Потоцкого я мог ни о чем не спрашивать, отдавшись на волю стихий. Он был уникален тем, что не требовал мелочной опеки и еженедельных понуканий. Получив задание в самом общем виде, он не приставал к начальству на промежуточных этапах и не показывал полработы. Путь от дерьма к конфетке оставался за кадром.

В первом корпусе мне продемонстрировали материал-хамелеон. Самая обычная на вид тряпка, помещенная на испытательный стенд, на моих глазах меняла не только цвет и упругость, но форму и плотность: то ее можно было протащить сквозь игольное ушко, словно тончайший шелк, а то вдруг лоскут разрастался вширь и деревенел, как подмороженный, после чего электрокувалда выбивала из него искры. Потоцкий улыбался, размахивал руками, сыпал цифрами, разливался соловьем про изменения каких-то там биомеханических свойств клеточных мембран, про одежду ближайшего будущего. Он предрекал неминуемо скорый закат традиционных швейных отраслей, поскольку, мол, изделия из нетканых тканей перестанут шить обычным способом и начнут сразу выращивать, как парниковые огурцы, или выпекать, как свежие булочки.

Под конец своей речи Болеслав, извинившись, снял с себя пиджак крокодилового цвета и спросил, не разрешу ли я кому-то из президентской свиты попытаться этот пиджак разорвать. Я кивнул и кликнул добровольца. Желающих безнаказанно попортить гардероб самому Потоцкому нашлось целых пятеро, включая референта Вову; даже на бесстрастном лице немого полковника промелькнула тень сожаления о том, что чувство долга и ядерный чемоданчик не позволяет ему поучаствовать в благом деле.

Впрочем, как я и подозревал, все попытки мощных лосей-секьюрити и референта завершились безрезультатно: одежда, раздираемая на части, осталась целехонькой. Потоцкий надел пиджак обратно, самодовольно усмехнулся и предложил: «Продолжим осмотр!»