Борис Егоров - Маски

— Какое он имел право!

В общем, на дальнейшую жизнь молодой Страилов усвоил два правила: 1) что бы он ни сделал, виноваты окружающие — они с ним не поработали; 2) ни в коем случае он не допустит ущемления своих широких прав. Круг последних он определяет сам.

Об обязанностях разговора не было.

Если мама так темпераментно ратовала за права, то об обязанностях, видимо, должен был подумать папа. Но главу семьи шалости сына не тревожили. Наоборот, время от времени он не без гордости замечал:

— Наш парень в обиду себя не даст.

Себя в обиду молодой Страилов не давал. Он причинял обиды другим.

С некоторых пор он даже уверовал в свое превосходство над сверстниками. Последнее измерялось силой кулачного удара.

Сфера рукопашной деятельности Страилова постепенно расширялась. К несчастью отдыхающих, в нее попал городской парк культуры.

Придя в парк, Страилов направлялся к аттракциону «Силомер». Здесь он небрежно доставал из кармана двадцать копеек и платил служителю. После этого молодой силач зажимал в кулаке металлическую ступу и бил ею по «наковальне».

Удар неизменно оказывался крепким: каретка аттракциона взлетала вверх по рейке, касалась пистона, раздавался выстрел.

В толпе зрителей изумленно гудели: ступу в руки брали многие, били отчаянно, но до самого верха каретка не долетала. Удара с выстрелом не получалось. Страилов подтягивал штаны и с довольной ухмылкой шагал дальше, к стойке закусочной.

— Я сегодня в ударе, — говорил он приятелю.

После закусочной жизненный тонус у обоих становился выше, чем полчаса назад. Начиналось гуляние.

Страилов как бы невзначай натыкался на встречных прохожих, вызывал их на дискуссию. Острые беседы оканчивались нередко тем, что Страилов отправлял своего противника в глубокий нокаут.

Единственным средством, которое могло умерить боевой пыл забияки и отрезвить его голову, был милицейский свисток. Но приятели исчезали под сенью дубрав раньше, чем на арене схватки появлялся милиционер.

По возвращении домой, в общежитие технического училища, Страилов, не снимая пиджака, валился на постель и не очень четко, но весьма властно командовал:

— Петька, сними ботинки, а то будешь плакать!

Петька, сосед Страилова по койке, слабовольный и болезненный юноша, сбрасывал с себя одеяло и начинал расшнуровывать страиловские ботинки.

Петька был терроризирован Страиловым, сопротивляться он не мог, а на помощь ему никто не приходил. Товарищи по комнате, только что весело разговаривавшие, уже спали мертвым сном…

В отсутствие Страилова они возмущались его молодецкой удалью. Однажды даже ходили к секретарю комсомольской организации. Секретарь пытался пригласить Страилова на бюро, но тот не спешил украсить заседание своим присутствием: «Я не комсомолец».

Потом нарушителя спокойствия пригласил директор училища.

— Как вы там себя ведете? — спросил он.

Страилов смотрел на него невинными голубыми глазами.

— Нормально, товарищ директор.

— Соседа, говорят, обижаете…

— Что вы! Это я пошутил. Кто мог сказать? Позовите сюда этого соседа, и он подтвердит, что неправда…

— Ну, а на бюро комсомольское почему не пришли?

— А что комсомольская организация? Я, например, совершенно не чувствую ее работы. Вот со мной хотя бы кто-нибудь поговорил?

И директор, предварительно заготовивший строгий приказ о Страилове, начинал колебаться: «А может, и вправду с ним не поговорили, не поработали? С маху наказать человека легче всего…»

Приказ отправлялся в корзину под столом.

Ну, теперь держись, Петька! Держитесь, прохожие!

Помните, как это описано у Маяковского:

Автор менее всего склонен живописать страиловские похождения. Да, от него страдали и женщины, и мужчины, и электрические лампочки. И трель милицейского свистка уже не пугала буйного молодца: он вырос и возмужал, а главное — убедился, что свисток не страшен: «Ну, попался. Ну, взяли на поруки».

На поруки Страилова брал коллектив цеха, где он работал после технического училища.

Во время собрания провинившийся вел себя тихо, скромно, сидел на краешке скамеечки и смотрел на председателя цехкома теми же широко открытыми голубыми глазами. А когда ему дали слово, он высказался в том смысле, что ему не очень знакомы правила социалистического общежития и что, к сожалению, его вовремя не поправили. Обошли вниманием. В общем, не охватили.

Председатель был очень растроган. Настолько, что через два месяца снова предложил взять Страилова на поруки: его подопечному опять угрожала скамья подсудимых, уже за новый подвиг.

Что ж, мол, такого, что он побил молодого человека, осмелившегося заступиться за свою девушку? Не удержался, значит. Ведь перевоспитываются не сразу… Кстати, а зачем этот молодой человек влез в драку? Лучше бы написал письмо в заводской комитет. Мы бы разобрали, послушали… Конечно, можно сломать Страилову его молодую жизнь, посадить его, но не будет ли это чуточку бессердечно?

Народный судья не понял высоких гуманистических порывов председательской души. Вторично отдать на поруки Страилова отказался. И авторитетно заверил, что бессердечности в этом никакой не будет.

Для подсудимого такое решение было крайне неожиданным. Он так мечтал после суда пойти погулять в парк культуры, а ему вдруг предложили занять место в синем автомобиле с красной полоской…

Вот, собственно, и вся история. Если бы мужественный судья не поставил точку, она могла бы продолжаться бесконечно.

Теперь надо сделать выводы.

И, видимо, первый из них: не слишком ли мы сентиментальны, когда берем порою под свое крылышко матерого хулигана? Ведь гуманизм — это отнюдь не всепрощение. И непротивление злу — вовсе не его принцип. Если хулиган бьет но правой щеке, вряд ли разумно подставлять ему левую.

И еще: боясь проявить «бессердечность» по отношению к хулигану, не очень ли мы бессердечны к честным, порядочным, мирно настроенным людям, которые от этого субъекта пострадали или пострадают в будущем?

Автору этих строк недавно пришлось быть невольным свидетелем такой сцены: двое парней о чем-то весьма горячо спорят, разговор достиг высокого накала. И вот один из них говорит другому:

— Ну, коллега, мужайся! Семь или десять суток отсижу — куда ни шло, а морду тебе набью!

Откуда у этого карателя столь твердая уверенность, что ему дадут семь или десять суток? Почему бы не рассчитывать на большее?

Видимо, на опыте основывается. Знает, что говорит.

Чувствуя безнаказанность, хулиган еще выше закатывает рукава. Он знает: добрые дяди найдутся. Дяди из завкома могут взять на поруки. Дяди из суда могут дать несколько суток ареста и пошлют грузить арбузы. Последнее тоже совсем не страшно.