Борис Шапиро-Тулин - Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом

По здравом размышлении такое обвинение выглядело предельно абсурдным, но сама по себе связка – компетентные органы и здравый смысл – давно уже казалась Моне притянутой за уши. Весь его жизненный опыт говорил о том, что эти самые органы действовали из каких угодно побуждений, но только не из тех, где могла присутствовать хоть какая-то логика. Моня даже подозревал, что искусство всяческими путями избегать ее преподавалось будущим сотрудникам в специальных учебных центрах.

Сняв с плеча берданку и подкравшись к двери, он на всякий случай подпер ее обломком доски, а затем отполз в сторону и стал прикидывать варианты. Примерно минут через пять выяснилось, что вариантов не было. Оставалось одно – идти за советом к тете Басе. К счастью, она жила рядом и с самого утра занималась тем, что наводила порядок в собственном доме, который хоть и уцелел, но был основательно разграблен.

Осторожный Моня понимал, что, с одной стороны, наверное, не следует втягивать тетю Басю в эту историю, поскольку ситуация содержала в себе потенциальную опасность и для нее. Он помнил недавние угрозы майора НКВД, и теперь, помимо конфликта со Ставкой Верховного Главнокомандования, ей могли приписать еще и соучастие в укрывании вражеского пропагандиста. Но, с другой стороны, ближе тети Баси у него никого не было, и спросить совета он по большому счету мог теперь только у нее.

Как ни странно, рассказ Мони тетю Басю воодушевил. Она давно уже лелеяла мечту лично поквитаться с каким-нибудь фашистским недоноском.

– Слушай сюда, – сказала тетя Бася и отобрала у Мони берданку. – Я незаметно подползу к двери, ты на цыпочках – и чтоб было тихо! – зайдешь сбоку, откроешь по моему сигналу дверь, я ворвусь внутрь и захвачу этого гаденыша в плен.

Еще до войны все в Бобруйске знали, что одно из самых бессмысленных занятий – это возражать тете Басе. Можно было потратить уйму времени, приводить сотни неопровержимых фактов, бить себя в грудь, объявлять бессрочную голодовку и даже клясться здоровьем всех вождей, вместе взятых. На тетю Басю это действовало так же, как действовало на солнце кваканье лягушки, возражавшей против его восхода. Солнце все равно всходило, а посрамленная лягушка бесславно скрывалась в каком-нибудь болоте.

После возвращения из партизан в характере тети Баси ничего не изменилось. Моня понял это спустя три часа, потраченных на непрерывные попытки отговорить ее от задуманного. Тетя Бася стояла на своем. Ей страстно хотелось завершить военную карьеру не воспоминаниями о недосоленных клецках, а каким-нибудь настоящим подвигом. Её не смущало, что старый сарай во дворе Мони мало напоминал бетонный дот с засевшим внутри врагом, а дверь из прогнивших досок никак не походила на амбразуру, из которой строчил пулемет. Она хотела совершить подвиг, и она его совершит, даже если бы сам Моисей на минуточку заглянул сюда с горы Синай и приказал ей этого не делать.

После упоминания о Моисее, который, чтобы не противоречить полемическому задору тети Баси, до сих пор вынужден был находиться на священной горе, Моня сдался, и участь диверсанта, коварно воспользовавшегося чужим сараем, была решена.

Справедливости ради надо сказать, что если бы существовал учебник, описывающий самые нестандартные военные действия, то операция под кодовым названием «Битва за сарай» заняла бы в нем одно из достойных мест.

Поразмыслив над сложившейся ситуацией, тетя Бася приняла два важных стратегических решения: во-первых, обойтись без артподготовки, а во-вторых, атаковать скрытно и начать с того места, где когда-то стоял дом Мони, то есть от самого края глубокой воронки. Решив не мешкать, она, вооружившись берданкой, выдвинулась к рубежу атаки, легла ничком, одернула книзу домашний халат в мелкий голубой цветочек и как была в растоптанных домашних шлепанцах, которыми почему-то побрезговали воры, поползла в сторону сарая.

Выкрики «хайль Гитлер» и «Сталин капут» на время прекратились: видимо, противник успел засечь это движение и попытался оценить степень опасности. Увы, все, что можно было бы разглядеть сквозь щели между досок, представляло собой холм, покрытый материей с рисунком из голубых цветочков, который медленно перемещался над зарослями густой травы. Остальные составляющие тети Баси вместе со шлепанцами и берданкой оказались настолько скрытыми от посторонних глаз, что даже Моня, высунувшийся из-за угла сарая, на некоторое время потерял бдительность, завороженный зрелищем той единственной части ее тела, которая возвышалась над травой, неотвратимо приближаясь к намеченной цели.

Когда устрашающий холм оказался у самого входа и кверху взметнулась рука, означавшая, что наступление перешло в решающую фазу, Моня, согласно поставленной перед ним тактической задаче, освободил дверь от обломка доски, потом резко дернул ее на себя, и в открытый проход с криком «хенде хох» ворвалась тетя Бася.

Надо отметить, что операция была спланирована блестяще и прошла без сучка и задоринки. А что касается того, что она не достигла намеченной цели, то вины Мони, а уж тем более тети Баси, в этом не было. Вина, скорее всего, лежала на каком-то паршивом гитлеровце, которой поместил в сарае у Мони клетку с серым попугайчиком, предварительно научив его основным тезисам немецкой пропаганды. И, как вскоре выяснилось, не только им одним. Во всяком случае, едва штурм сарая завершился и победители обнаружили стоящую в углу злосчастную клетку, попугай тотчас же сориентировался и вместо здравицы в честь фюрера затянул противным голосом «Яйко давай, млеко давай, курку давай».

– Цыц, оккупант, – прикрикнула на него тетя Бася. А когда попугай с перепугу свалился с жердочки, а затем, нахохлившись и прихрамывая, прошелся по загаженному настилу клетки, она сплюнула и сказала: – Чтоб я так жила, ну вылитый доктор Геббельс.

Моне ничего не оставалось, как поверить в это поразительное сходство, потому что сказано было все таким тоном, будто тетя Бася если не каждую неделю, то хотя бы раз в месяц лично встречалась с главным глашатаем нацистского режима.

Так уж вышло, что именно в этот день Моня получил для проживания одну комнату, выделенную ему сердобольной тетей Басей, одного говорящего попугая по кличке Доктор Геббельс и одну неприятность, о которой он пока еще не догадывался.

Впрочем, до того, как он и эта неприятность нашли друг друга, Моня поменял в своем пенсне треснувшее стекло и устроился на работу приемщиком конторы «Вторчермет», той самой конторы, что находилась в самом конце улицы Бахаревской. Его сутулая фигура, облаченная в сохранившийся лапсердак, вызывала приступы неудержимого веселья у мальчишек, тащивших сюда металлический хлам, который остался после боев за город Бобруйск и его окрестности.